Сыновья
Шрифт:
Благочестиво и смиренно
Идет под пушечный огонь.
Возобновляют кнут и шпага
Союз Священный, чтобы вновь
Европа пала ниц пред стягом
Победоносных юнкеров.
Вы обманули нас, злодеи!
Но минет срок — поймет народ,
Что злейший враг стоит
И «Вахт ам Рейн» вас не спасет!
Тут уж Луи Шенгузен не выдержал. С сокрушающей силой стукнул он кулаками об письменный стол.
— Неслыханно! Невероятно! Это же форменная государственная измена!.. «Злейший враг стоит на Шпрее»!.. Корни, конечно, тянутся от этого… этого Либкнехта: «Главный враг внутри страны» — и тому подобное… Да, немедленно принять решительные меры! За решетку весь этот сброд! Без всякой жалости! Почему, почему, черт возьми, генерал медлит!
Шенгузен решил написать генералу тщательно продуманный ответ и детально разработать свои предложения — пункт за пунктом.
Погруженный в такие размышления, он сидит ссутулившись и обводит взглядом комнату, словно ищет, на чем бы сорвать злобу. Глаза его задерживаются на одном из портретов, висящих на стене, — на добром и умном, но уже усталом, стариковском лице Августа Бебеля.
«И этот немало виноват, — думает Шенгузен. — Немалую создал и оставил после себя сумятицу, а наш брат расхлебывай кашу».
И на противоположной стене висит большой портрет: красивая, как у Аполлона, курчавая голова Людвига Франка, обведенная черной рамкой, — Франк первый из депутатов рейхстага добровольно ушел в армию и был убит на Западном фронте. Шенгузен благосклонно кивнул ему. Вот истинный, достойный представитель молодого поколения; он мог бы стать вторым Лассалем. Вот кто понимал дух времени! Это тебе не книжник, не начетчик, который сыплет цитатами и живет устаревшими идеями времен «исключительного закона» против социалистов.
Темными, грустно-романтическими глазами глядел Людвиг Франк на своего визави, Августа Бебеля. А тот… Гм!.. Только теперь Шенгузен заметил, что взгляд у старика явно иронический, даже, пожалуй, недовольный, и смотрит он на Людвига Франка как-то косо.
Этого Шенгузен больше не потерпит. Он положит конец подобному безобразию, и немедленно! Надо же, черт возьми! Еще и после смерти с дерзкой иронией смотреть на происходящее. И Шенгузен тут же придвинул стул к стене. Хорошо бы вовсе избавиться от портрета Бебеля. Однако убрать его он не решился, опасаясь вызвать недовольство. Но он не допустит, чтобы этот старый радикал оскорблял Людвига! Прочь его со стены!
В кабинет вошел секретарь.
— Хорошо, что ты пришел. Помоги-ка мне. Портрет висит абсолютно не на месте. Он плохо освещен. Подержи. Так, теперь мы его перевесим. Пожалуй… пожалуй… вон туда, над письменным столом.
«Вот и прекрасно, — думал Шенгузен. — Пусть уж лучше его обозревают мои посетители, лишь бы не я».
— Но эта стена останется голой, — сказал секретарь.
— Достанем еще какой-нибудь портретик. Мало, что ли, их у нас в подвале. Повесим… повесим туда, скажем, Лассаля. Кстати, он к Людвигу Франку гораздо больше подходит. Да, вот что: кто руководитель нейштадской молодежной группы?
— Сейчас справлюсь, товарищ Шенгузен.
— И выясни, кто в прошлое воскресенье сделал там доклад «Немецкая песня». На родительском вечере.
Портрет Бебеля висел теперь между окнами, за спиной Шенгузена. Шенгузен повернулся в кресле и взглянул вверх. Старик Бебель грустно смотрел на него со стены. Шенгузен самодовольно ухмыльнулся.
Взгляд его упал на три больших аквариума, стоящих у окон его кабинета. Он сегодня еще не поглядел даже как следует на своих рыбок. Приходится заниматься всякой чепухой, черт знает на что тратишь силы.
Он отодвинул стул и отдался созерцанию своих любимых золотых рыбок. Великолепные светло-розовые вуалехвосты и огненно-красные, без единого пятнышка, золотые рыбки, одни легкие, быстрые, другие — пузатые, медлительные. Его особой гордостью были три солнечные рыбки, редкие и дорогие экземпляры. Переливаясь всеми цветами радуги, они, точно маленькие сверкающие звездочки, спокойно скользили в воде.
Часами мог простаивать Шенгузен перед аквариумами, восторгаясь чудесными созданиями. Созерцая, как тихо и безропотно они коротают свой век, он отдыхал душой от неприятностей, которые ему непрерывно причиняли неугомонные люди.
Вошел секретарь.
— Ну? — спросил Шенгузен, не оборачиваясь. — Выяснил?
— Руководительница нейштадской молодежной группы — товарищ Гертруд Бомгарден.
— Вызвать ее. Пусть явится завтра же утром. Рыбки покормлены, Килинг?
— Покормлены, товарищ Шенгузен… А парень, который делал доклад о немецкой песне, — Вальтер Брентен.
— Что? — Шенгузен подскочил. — Брентен? Интересно! Отпрыск Карла Брентена? Ну да, естественно. Как говорится, Килинг, яблоко от яблони недалеко падает. Из семейства Брентенов, значит! Ну, дружок, мы тебе загодя обрежем крылья. Вышвырнем тебя, как и папашу! Форменное гнездо анархистов эти Брентены!
Часть вторая
ПОД ТЕМИ ЖЕ ЗВЕЗДАМИ
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Звонок.
Еще звонок.
Звонок за звонком.
— Карл, ты? — Вмиг цепочка сброшена, и Фрида широко распахивает дверь.
Гренадер Брентен без слов вваливается в дом, в походной форме, нагруженный до отказа, взмокший от пота. В столовой он сбрасывает на пол зажатые под мышками свертки и ранец.
— У-у-уф! — отдувается он, тяжело опускаясь на стул. — Слава богу, наконец-то я дома.
Фрида безмолвно и слегка испуганно всматривается в мужа. Ей кажется, что он как-то странно изменился. Это уже не благодушный коммерсант с лицом чревоугодника и солидным пивным брюшком; перед Фридой затравленный, исхудалый, измученный человек, и лицо у него такого же землистого цвета, как его заношенная форма. Пышные, закрученные вверх усы уже не идут к костлявой, угрюмой физиономии. Когда он усталым жестом сдвинул на затылок солдатскую фуражку, Фрида увидела, что последние остатку волос у него выпали; череп гол, гладок и в каких-то странных буграх. Да, было от чего испугаться: год военной службы здорово его истрепал. Сердце у Фриды сжалось от острой боли за мужа. Она раскаивалась, что часто смеялась над его жалобными письмами и считала его нытье преувеличенным.