Сыновья

Бредель Вилли

На обратном пути Вальтер, Ауди и Грета поклялись превратить нейштадскую группу в организацию «Свободная молодежь». Это будет замечательно! Собираться тайно, чтобы никто из посторонних не знал, где именно. Устраивать интересные и увлекательные вечера, кружки, походы! К чему нам бонзы! Ну их к дьяволу! А полицию мы уж проведем, будьте покойны!

Молодые люди скрепили уговор рукопожатиями.

Взволнованные шли они по городу к Ломбардскому мосту и весело потешались над разжиревшим болваном Шенгузеном. Никакого

секрета он не выдал, признавшись, что он — неуч. Всем давно было ясно, что он невежда, каких мало!

— А что ж Гертруд? — спросил Вальтер.

— Гертруд с нами! — воскликнула Грета.

— Но ведь она сидела в президиуме, — возразил Ауди.

— Поневоле! — вступилась Грета за сестру. — И ведь она не знала, чем все это кончится.

Никогда еще они так глубоко не ощущали единой воли всей молодежи. Никогда еще их душевная общность не была так сильна. Никогда еще их юные сердца не бились так бурно, с такой верой в свои силы.

— Ну, чем там у вас кончилось? — спросил Карл Брентен.

— Союз молодежи распущен!

— Шенгузен выступал?

— Да.

— Тебя пробирал?

— Нет, до этого не дошло. Зато как позорно он оскандалился!

— Вот как? А Союз все-таки распущен?

— Ну и пусть! Это ничего не значит! Мы не дадим себя разогнать — и все тут. У молодежи единство прочное! Шенгузен понес такое поражение, какого еще никогда не знал.

Брентен недоверчиво усмехнулся.

— Будем надеяться, что он еще и не такие поражения узнает, — сказал он.

IV

Возможно ли? Предательство, малодушие, раболепие в собственных рядах? Измена друзьям?..

Наступила пора горьких разочарований. Нарушались обеты. Дружеские связи распадались. Возвышенные надежды развеивались. Даже в среде молодежи нашли себе место трусость, бесхарактерность, ограниченность.

Нейштадский молодежный клуб по распоряжению Гертруд Бомгарден прекратил свое существование. Но члены группы продолжали собираться у Бомгарденов. И Грета в том числе. Однако Вальтера и Ауди не извещали об этих собраниях.

Приятели, посоветовавшись, решили отправиться к Бомгарденам.

Сапожник Фридрих Вильгельм Бомгарден, социал-демократ бисмарковских времен, медлительным жестом сдвинул очки на лоб и, взглянув на пришедших, угрюмо предложил им войти. Это был худой, сгорбившийся человек, ибо добрую половину своей жизни он провел за сапожной колодкой. Глаза на костлявом морщинистом лице смотрели устало. Он сказал плаксивым голосом:

— Ничего, кроме ссоры и смуты, вы в дом не внесли. Девчонка от всех этих передряг захворала. Я не терплю строптивости и бунтарства. Вот уж больше тридцати лет я состою в социал-демократической партии, — а тут приходят какие-то молокососы и хотят разрушить то, что мы создали…

— Господин Бомгарден, вы…

— Замолчите! Не смейте возражать! И в особенности — в моем доме. Да понимаете ли вы, что значит участвовать в рабочем движении тридцать с лишним лет? Неужели вы потеряли всякое уважение к тем… К тем… По-вашему, все, что мы…

— Но, господин Бомгарден…

— Замолчите! Не нуждаюсь я в ваших заносчивых поучениях! Я уже достаточно стар! Я поседел в рабочем движении. И видывал всякие виды, когда вас еще на свете не было. Да, молоть языком вы горазды, а вот строить — где уж там, вы способны только разрушать.

— А мы пришли не затем, чтобы выслушивать ваши поучения, — с раздражением сказал Ауди.

— Вот как? Не затем? Вас уже ничем не научишь?

— Господин Бомгарден, — сказал Вальтер мягко и примирительно, — за что вы так на нас обрушились? Разве вы нас в первый раз видите? Вы заблуждаетесь на наш счет, уверяю вас. Ведь мы хотели только повидать Грету.

— Моя дочь с вашей братией больше не водится.

Наступило молчание. Гости не знали, как вести себя. Старик снова водрузил очки на переносицу и вызывающе взглянул на Вальтера.

— Но почему… господин Бомгарден? — пробормотал юноша. — Ведь она староста группы.

— Староста группы! — насмешливо повторил старик. — Никаких групп больше нет, и нечего о них разговаривать.

— Значит, нам остается уйти?

— По-видимому.

Тут Ауди Мейн не мог удержаться и надерзил:

— Успокойтесь, папаша, мы вас больше затруднять не будем. — Он дернул за рукав растерянного Вальтера. — Идем-ка. С какой стати выслушивать брань от этакой старой калоши.

V

— Выставили!

Ауди задорно рассмеялся. Он отнесся к этому гораздо хладнокровней, чем Вальтер, который не мог прийти в себя — так он был потрясен.

— Она же дала нам слово, что…

— Ну, куда ей управиться с таким родителем? С таким сварливым старикашкой? Это ж музейная окаменелость. А остальное довершила Гертруд.

— Гертруд?

— Конечно. А ты как думал? Что она ради нас пойдет на разрыв с семьей и с руководством партии?

— Ради нас — нет! Но ведь дело не в нас, а в правде, справедливости, честности…

— Очевидно, все эти великие и прекрасные добродетели не приносят мира и покоя тем, кто к ним серьезно относится. Придется нам с тобой усвоить эту истину. А со всякими пошлыми и трусливыми душонками нечего считаться. Или ты уже колеблешься?

Вальтер, которого одолевали самые противоречивые чувства и который не мог понять беспечности и высокомерной иронии друга, возмутился:

— Я — колеблюсь? Придумал тоже… Вернуться к Шенгузену с повинной? Никогда!

— Так. Значит, мосты сожжены.