Сыновья
Шрифт:
Гоп-ля! Резец сделал свое дело. Оторвись-ка снова на минуту от своих размышлений. Несколько быстрых движений — и опять все идет как по маслу. Работа на токарном станке, пожалуй, даже удовольствие…
…Ну, а старик? Говорил то, что говорят все старики. Ничего нового не придумал. В жизни, мол, с такими идеями тяжело будет. Смешно! «Лбом стену не прошибешь!» Избито! «Вольные мысли с жизнью суровой часто сшибаются лбом…» Да, да, именно так он и выразил свою мысль, хотя и переврал немного классическую цитату. Вальтер покровительственно улыбнулся. Ах уж эти старики! Их порой надо щадить, ведь не переделаешь
Вальтер проверяет раздвижным калибром готовый шпиндель. Сработано точно. Следующий…
Но тут, сверкая глазами, прибегает Петер с книгой в руках. «Ах, боже мой, — думает Вальтер. — Опять какая-нибудь восторженна галиматья. Где уж тут толком поразмыслить!.. Но что это с ним? В таком волнении даже он редко бывает».
Петер Кагельман весь так и горит сдерживаемой страстью. Он мучительно подыскивает слова — небывалая вещь! Наконец протягивает Вальтеру раскрытую книгу.
— Знакомо это тебе? — спрашивает он, закрывая рукой заглавие. — Останови же станок. Мешает. — И сам уже нажимает на рычаг. Вальтер едва успевает освободить резец. — Слушай!
И Петер читает. У него — подумать только! — слезы на глазах. Вот так так! Большой, сильный парень, и вдруг — слезы! Вальтер с трудом сдерживает улыбку.
Я начал так: «О, знал ли кто-нибудь,
Какая нега и мечта какая
Их привела на этот горький путь!»
Потом, к умолкшим слово обращая,
Сказал: «Франческа, жалобе твоей
Я со слезами внемлю, сострадая»[1].
А, это только эпиграф, догадывается Вальтер. Эпиграф к стихотворению, которое сочинил Петер, вдохновленный Данте.
— Я верю, чувствую, — восторженно шепчет Петер со странным блеском в глазах, — она станет моей Беатриче. Я не знаю ее, никогда ее не видел, но она существует — и будет со мной всегда и всюду, заполнит всю мою жизнь; отныне она живет в моей душе… Нет, еще не готово! Не доделано — только набросок.
Тут уж Вальтер не сдержал улыбки. Он спросил:
— Что такое не готово? Какой набросок?
— Стихотворение, которое я посвятил ей. — Петер говорит тихо, с опаской, как будто боясь посторонних ушей. Он достает листок, заглядывает в него, но вслух не читает. Смотрит, ласкает глазами строчки, шевелит губами — и все это без единого звука. Он несказанно счастлив, окрылен собственным творением.
Так он стоит несколько минут у станка, молча, весь уйдя в себя.
Вальтер включил мотор. Резец со скрежетом вгрызается во вращающуюся деталь. Вальтер спрашивает:
— Ты будешь сегодня на собрании делегатов?
— Что? Где? Собрание делегатов? По какому поводу?
— Думаю, что там сегодня жарко будет. Шенгузен объявил поход против Союза молодежи! Он собирается кое-кого выкурить!
— Ну, и что
Петер видит, что его порыв не нашел отклика. Он на минуту закрывает глаза, как бы желая уйти от окружающего. И тихо, точно завороженный, медленным шагом возвращается к своему станку.
II
«Бунт молодежи!» «Правление социал-демократической партии распускает Союз молодежи!»
«Молодежь не желает опеки!» «Рабочая молодежь сбрасывает с себя путы!»
Такими заголовками пестрели газеты в те дни.
Шенгузен силами полиции очистил от молодежных организаций залы Дома профсоюзов и закрыл все молодежные клубы. Молодежь подверглась нападению, и теперь она защищалась, предоставленная самой себе.
Вальтер был готов ко многим неожиданностям, но то, чему он стал свидетелем, превзошло его самые смелые ожидания. Это был настоящий бунт, восстание молодежи против бонз, против шенгузенов.
Вот он сидит за столом президиума, эта туша, этот жирный, раздувшийся пивосос; своим низким лбом, дряблой шеей, торчащими, как у дикобраза, волосами, бородой моржа и маленькими, колючими, мышиными глазками он напоминает злого колдуна из сказки. Последнее чутье, очевидно, потеряла партия, если послала к молодежи именно этого человека. Он не успел еще рта раскрыть, как стал мишенью для острот всего зала. Его награждали словечками, каких не найти ни в одном словаре.
Но когда прозвенел звонок и представитель социал-демократического партийного руководства Луи Шенгузен попросил слова, сразу воцарилась такая тишина, какой не бывает даже в церкви. Шенгузен тяжело поднялся и двинулся к трибуне. В переполненном зале из ряда в ряд заструился шепот, раздались смешки, но вскоре улеглись и эти приглушенные звуки.
Вальтер сидел в середине зала. Вокруг него — девушки в красных, синих, зеленых и белых платьях; юноши — в спортивных куртках; темноволосые и белокурые головы, напряженно-внимательные лица, блестящие глаза — те веселые краски и ключом бьющая жизнерадостность, которые свойственны весне человеческой жизни — юности.
— В военное время ко всем предъявляются самые суровые требования. Значит, и к молодежи, особенно к молодежи…
— Верно, — раздался звонкий голос. — Вопрос только — какие требования!
Движение, ропот прошли по рядам.
На пивную бочку, высившуюся на трибуне, это не произвело ни малейшего впечатления; на губах Шенгузена мелькнула даже ироническая усмешка. Он бросил равнодушный взгляд на зал, неторопливо надел очки, от которых его лицо стало еще безобразнее, и начал по бумажке тягуче бубнить свою речь.
Он читал о социальном обеспечении молодежи, заботе о ней. Об опеке и воспитательных мероприятиях. Он нагромоздил целую кучу цифр, которые должны были показать, сколь много сделано для молодежи. Он не скупился на щедрые посулы. Обещал новые молодежные клубы, новые туристские базы. И когда ему показалось, что внимание и доверие аудитории завоевано, он потребовал реорганизации Союза молодежи, изгнания всех левых, крамольных элементов и передачи руководства отдельными группами «вполне опытным, зрелым товарищам», назначенным правлением партии.