Сыновья
Шрифт:
Он долго и сосредоточенно размышлял, а вдруг это перст судьбы? Не пойти ли ему к брату, не положить ли конец долголетней распре, и тогда, может быть, брат устроил бы его в таможне в качестве… ну, скажем, в качестве какого-нибудь мелкого таможенного чиновника… Мгновенье — и идея эта овладела им настолько, что вытеснила все остальное. Чтобы родные братья всю жизнь были на ножах! Да разве это мыслимо? Конечно, Матиас по-прежнему душой и телом предан кайзеру. Но и его черствое сердце не может не дрогнуть. Он обязательно почувствует к Карлу уважение, когда увидит перед собой этого заклятого социал-демократа в солдатской форме. Неужели старший брат не забудет в такую минуту старые споры, старую вражду? В глубине души он, вероятно, даже рад будет
И Карл двинулся на Кенигштрассе, к Гусиному рынку.
Внизу, в подъезде, он прочел на указателе: «Матиас Брентен, таможенный инспектор, 3-й этаж». Он испытал какое-то странное чувство. Таможенный инспектор — это звучит, черт возьми! Должно быть, барские, роскошные квартиры здесь, в центре города, недалеко от ратуши.
Ему открыла бледная, болезненного вида, молодая девушка.
— Простите, дома господин Брентен?
Еще за минуту до этого, поднимаясь по лестнице, Карл очень волновался, но теперь он был спокоен и вполне владел собой.
— Нет, он на службе. Передать ему что-нибудь?
— А фрау Брентен дома?
— Да. Одну минутку. — Девушка закрыла перед ним дверь, и он услышал: — Мамуся! Мамуся! Поди скорее сюда!
Наверное, дочка, догадался Брентен. Да, конечно, те же брентеновские темно-карие глаза. Но вид очень болезненный. Дверь снова отворилась, и он увидел перед собой Минну Брентен, сухощавую женщину с испуганно вытаращенными глазами.
— Что вам угодно? — слабым, неуверенным голосом спросила она.
— Не узнаешь, Минна?
Она смотрела на него, не в силах слова вымолвить. Наконец выжала из себя:
— Пожалуйста, входи… Нет, сюда, в эту комнату… Ступай к себе! — крикнула она дочери, последовавшей было за гостем.
Спустя несколько минут Карл Брентен покинул дом брата. Молча пожал он руку невестке и стал спускаться с лестницы. Голова у него шла кругом от всего, что он только что услышал; слова и мольбы мешались в мозгу. Да, Минна положительно заклинала его уйти и никогда больше не приходить. Матиас, Тиас, — поправилась она, — никогда не пойдет на мировую. На беду, он случайно нашел у нее в кухне «Гамбургер Эхо» и вычитал там, что сын Карла Вальтер делает социал-демократические доклады. В доме начался бы сущий ад, если бы кто-нибудь хоть словом заикнулся о социал-демократах. А если бы он застал здесь Карла! Она и думать боится об этом! Что тут было бы! Могло бы кончиться кровопролитием… Она заклинала Карла поскорее уйти…
Выгнали вон, думал Карл Брентен. Дрожа и умоляя, Минна выставила его за дверь. Его даже испугала беспредельная ненависть, которую питал к нему брат. Испугала и потрясла. Какое-то безумие, думал он. А еще толкуют о единстве и общей судьбе. Испуг его постепенно переходил в гнев. «Подлая шайка, ради вас я должен тянуть солдатскую лямку, терпеть издевательства и мучиться, как собака, а то, может, еще и грудь под пули подставить. Подождите, мы сведем счеты, вы еще, скуля, приползете ко мне на брюхе. Все вы подохнете с позором и срамом, проклятое отродье, спесивая сволочь. Таможенный инспектор… там же, в канале у таможни, тебя, дай срок, утопят… Ничего другого ты и не заслужил, идиот!»
В таком состоянии немыслимо было идти к Вильмерсам. Следовало раньше залить огонь гнева. И он завернул в ближайшую пивную.
VI
Карл дал себе клятву, что никто не узнает об оскорблении, нанесенном ему в доме брата, даже Фриде он ничего не скажет; но не прошло и часа, как он рассказал все и во всех подробностях своему зятю Хинриху Вильмерсу. Сестры Мими не было дома, она уехала к дочери. Они с Хинрихом распили бутылочку вина, курили и беседовали о войне, солдатчине, родственниках и сигарах. Разговор протекал, ко взаимному удовольствию, мирно. Если одному из собеседников казалось, что его точка зрения не совсем приятна другому, он тотчас же, отделавшись общими фразами, менял тему. Если это и не приводило к полному единомыслию, то, во всяком случае, обеспечивало мирное течение беседы. Учитывая большие успехи на всех фронтах и, в особенности, неограниченные возможности подводной войны, Хинрих выражал надежду, что еще в нынешнем году Германия одержит победу. Карл сказал, что он настроен не столь оптимистически. Но развивать свою мысль не стал. Хинрих спросил, действительно ли солдатчина такое уж тяжкое мытарство, как об этом то и дело приходится слышать. Брентен ответил, что, конечно, бывает нелегко, особенно для человека уже не первой молодости, привыкшего к спокойной жизни. Тут Карлу пришлось пропустить изрядный глоток вина, чтобы подавить вспышку взметнувшейся в нем ярости. Хинрих вскользь заметил, что Фрида обещала уступить ему несколько сотен сигар. Когда он мог бы их получить? Для Брентена это было неприятной неожиданностью, однако он сдержался и только слегка удивленным тоном сказал:
— Да? Неужели у Фриды еще найдется такая крупная партия сигар? Но, уж раз она обещала, она свое слово сдержит.
Хинрих выразил сожаление, что родственники все больше отдаляются друг от друга, почти не видятся, семейные узы так ослабевают, что, в конце концов, почти перестаешь их ощущать. Брентен почувствовал, как в нем снова вскипает обида против брата, и он, не в силах более сдерживаться, сказал:
— Вот видишь, Хинрих, ты так говоришь. А хочешь послушать, что со мной сегодня было? — И, не дожидаясь ответа, он с неприкрытой злобой заговорил о своей неудавшейся попытке примирения с братом: — Называет себя монархистом, верноподданным, а угрожает полицией родному брату, хоть и не монархисту, но гренадеру кайзеровской армии. А ты говоришь: «Ослабевают родственные узы»!
— Но ведь самого Матиаса дома не было?
— Минна ясно дала мне понять, что меня ждало бы, если бы я его застал.
— Женщины всегда преувеличивают, — сказал Хинрих.
— Она вся дрожала, ее трясло как в лихорадке. Она боялась, что он набросится на меня с кулаками, убьет, если увидит в своем доме… Так она и сказала — убьет! И это родные! Родной брат…
— Этого я тоже не понимаю, — согласился Хинрих, изумленный сентиментальным порывом своего собеседника. — Бывают случаи, когда нужно все забыть. А особенно в наши дни, когда надо крепко держаться друг за друга, крепче, чем когда-либо.
— Да, да, мой милый! Вот!.. А ты говоришь: «Родственные узы»!
Было приятно чувствовать себя мучеником идеи примирения. Брентен, обхватив голову обеими руками, уставился в свой бокал с вином.
VII
Но наибольшее потрясение, жесточайшее разочарование ждало его впереди. Два дня подряд Карл Брентен в разные часы забегал в Дом профессиональных союзов и получал отрицательный ответ от секретарши: то — товарищ Шенгузен в данный момент занят, то — не принимает, то — уехал. Брентен понял, что Шенгузен прячется, не хочет его принять, но решил поговорить с ним во что бы то ни стало.
Он узнал, что Шенгузен почти каждый вечер забирается в одну из задних комнат ресторана при Доме профсоюзов, сидит там и тянет пиво, пока не дойдет до известного градуса. Поэтому Брентен в ближайший же вечер пришел в ресторан и сел за столик возле двери, которая вела во внутренние комнаты клуба. Он ждал и ждал. Выпил кружку пива, потом другую. Шенгузена не было.
«Я должен с ним поговорить, — думал Брентен. — Это последняя надежда. Должен». Вдруг его осенило: возможно, что есть еще один ход — со двора. Не долго думая, он встал и направился в соседние комнаты. Глядь, и в самом деле, — в дальнем углу, в нише, сидит Луи Шенгузен. Огромной тушей развалился он на кожаном диване, похожий на отдыхающего бегемота. На столе перед ним две полулитровые кружки с пивом — одна наполовину опорожнена. Карл Брентен, уже несколько навеселе, шутливо стал во фронт, козырнул и задорно, как мальчишка, выкрикнул: