Сыщица начала века
Шрифт:
Ничего себе требования! И где он найдет такую женщину?
Какое-то время царило молчание. Видимо, мужчины также сочли пожелания Смольникова невыполнимыми. Потом господин прокурор как-то по-стариковски закряхтел и сконфуженно изрек:
– Да что же тут делать? Сам понимаешь, я не могу приказать ей пойти с тобой, а сама она вряд ли захочет…
– Да уж! – поддакнул Хоботов, качая головой.
«О ком это они?» – удивленно подумала я, и тут же Смольников развеял мои недоумения:
– Думаю, Елизавете Васильевне и приказывать не надобно. Она человек с высокоразвитым чувством долга. Если того потребуют интересы дела, она не только в гости к Марковой со мной в компании отправится, но и… но
«Что?!»
Только лишь спершееся и закупорившее мою грудь дыхание не позволило мне выразить свое возмущение громогласно.
Что?! Да чтобы я пошла к любовнице Смольникова, да куда бы то ни было – в его компании? Нет, я еще не лишилась рассудка!..
Но ведь этого требует дело. Я не могу, не имею права отказаться. Моя работа… Но пусть Смольников не думает, что я подчиняюсь с удовольствием! Еще возомнит о себе бог весть что!
– Да, господин товарищ прокурора оказался весьма проницателен и сказал правильно: чувство долга – главный движитель моей натуры, – произнесла я самым сухим и неприязненным тоном, на какой только была способна. – Ради дела я готова на многое – даже выдерживать общество господина Смольникова и разыгрывать вместе с ним комедию. Прибуду к назначенному времени в назначенное место! А пока, с вашего позволения, не вернемся ли мы, господа, к продолжению разговора о необходимых для наблюдения за Вильбушевичами мерах?
– Да я же сказал, что дам для этого людей, – произнес Хоботов с какой-то странной оправдательной интонацией, как если бы я была суровой гувернанткой, а он – нерадивым воспитанником.
– Конечно, только я бы предложила дополнительно воспользоваться услугами барышень-телефонисток, – сказала я. – Они волей-неволей слушают все разговоры: почему бы не обязать их к этому, если вызов поступит от Вильбушевичей или Лешковского? Пусть слушают и записывают.
– Умно… – пробормотал прокурор Птицын. – Умно и хитро. Право, только женщина могла до этого додуматься!
Я уж не стала ему говорить, что только женщина по одному смутному предчувствию могла отправиться к продавщице помады для волос – и получить доказательство соучастия в преступлении. Да и вообще – весь сегодняшний день, от моего явления в контору «Нижегородского листка» до последних минут, проходил сугубо под знаком женской логики!
Вот вам, господа мужчины, и стеариновая свечка!
Нижний Новгород. Наши дни
– Зараза! – взвыл Денисов, отдергивая руку, и Алена увидела, что его палец залит кровью. – О, зараза!
Он тряс левой рукой, правой продолжая прижимать к полу бьющуюся в конвульсиях девушку.
– Ишь ты, кусается! – хмыкнула фельдшерица, с усилием удерживая введенный в вену шприц.
– Алена, помогите! – крикнул Денисов, тряся укушенной рукой. Одному ему было не под силу сдержать больную, обуреваемую эпилептическим припадком.
Алене стало и страшно, и противно, однако она отбросила эти недостойные чувства вместе с сумкой и блокнотом – и кинулась на помощь доктору Денисову.
Что за напасть на эту бригаду! В пятницу их всех кровью залило, сегодня пациентка доктора укусила… Да еще вдобавок заболел Шура Кожемякин, и бригада выезжала с одним фельдшером. Доселе Люба вполне справлялась, но ведь известно, что эпилептики обретают необыкновенную силу во время припадков. Тело больной теперь так и подскакивало, ноги молотили по полу.
– Сядь ей на ноги, быстро!
Алена вскочила верхом на колени девушки, прижала ее пятки к полу.
– Молодец, – не оборачиваясь, сказала Люба, сидевшая на животе пациентки. Голос ее звучал совершенно спокойно, она продолжала медленно
– Ничего, ничего, – приговаривал Денисов, одной рукой нажимая на лоб больной, другой хватая ее за плечи и пачкая футболку кровью, которая так и лилась из пальца. – Ах ты черт, как больно! Ничего, эпилепсия – это только слово такое страшное, а на самом деле надо просто подождать немножко – и все само пройдет. Главное, чтоб человек голову себе не разбил!
– Отбой воздушной тревоги, – сказала Люба, выдергивая иглу из вены и поднимаясь, и Алена ощутила, что острые колени, только что ощутимо пихавшие ее снизу, ослабели, обмякли. – Дай твой палец, Денисов, посмотрю, что там и как. Мало ли, вдруг у нее СПИД! Наверное, придется еще и противостолбнячную сыворотку ввести.
– Благодарю за службу, – Денисов мельком улыбнулся Алене. Помог ей подняться, а потом протянул руку Любе, которая уже смочила ватку спиртом. – Давай, спасай мне жизнь.
– Что, серьезно может случиться от такого укуса СПИД? – боязливо спросила Алена, поглядывая на его окровавленный палец.
– Ну, у этой-то вряд ли он есть, самое большее, чем она может наградить, это гепатитом, хотя удовольствие тоже никакое, – пояснил Денисов, морща нос. – А СПИД – он ведь передается только через кровь или сперму. А ведь я ее не трахал, только за голову держал. Это вы, барышни, сидели на ней в неприличной позе, словно сущие извращенки!
– Как будто ты не знаешь, что у эпилептиков слюна с кровью перемешана, – буркнула Люба, проворно бинтуя палец.
– Почему? – спросила любопытная писательница, подбирая блокнот и начиная «фиксировать впечатления».
– Потому что они во время припадка непременно язык себе прикусывают, а иным, кстати, удавалось вообще его откусить, – пояснил Денисов, но тут же дал задний ход, увидев, что у Алены испуганно расширились глаза. – Ну, ну, зачем так пугаться? Это редкость… однако эпилептика по языку очень просто узнать. Они ведь скрывают свою хворобу, потому что, если проведают где-то, что человек – эпилептик, это крест на карьере. Ну, наплести о себе можно что угодно, глаза отвести, но, если бы кадровики или директора знали такие тонкости, они первым делом просили бы нового работника язык показать. У эпилептиков всегда по краю идут застарелые беловатые рубцы. Успела записать? – спросил он с усмешкой, и Алена, оторвавшись от блокнота, бросила взгляд на раненого героя.
Что-то Денисов особенно красив сегодня. Можно представить кучу дамочек, выдумывающих себе самые невероятные хворости, которые обостряются в те дни, когда по «Скорой» дежурит доктор Денисов… Даже сегодня, отягощенная невеселыми мыслями о судьбе Нонны Лопухиной, чуть живая после бессонной ночи, проведенной за чтением дневника Елизаветы Ковалевской, Алена не могла спокойно смотреть на это загорелое, тонкое лицо, на волну отброшенных со лба волос, заглядывать в эти необыкновенно глубокие, матово-черные глаза, а когда видела вздрагивающие в улыбке твердые губы, у нее начинало щемить сердце. Она уже давно, с тех пор, как окончательно рассталась с мужем, не была обременена таким предрассудком, как верность, и ни единое воспоминание о преданности и нежности «бесподобного психолога» не тревожило сейчас ее сердце. Если бы Денисов дал хоть какой-то знак… но в его улыбке не было ничего, кроме дружеского безразличия. Наверное, знает, черт, какое впечатление производит на женщин! Может быть, даже натерпелся от их избыточного внимания – ведь глаза у Денисова и впрямь блудливые, а женщины не просто легковерны – они видят по большей части то, что хотят видеть, и беспрестанно принимают желаемое за действительное… Алена и сама такая. Ей все время чудится, что Денисов что-то хочет сказать – но почему-то сдерживается.