Сыщица начала века

Арсеньева Елена

После этого он вышел в прихожую, а «милейшая Павла» взялась меня переодевать и перечесывать.

Я не сопротивлялась: была всецело подавлена преображением этой женщины, которую прежде считала незыблемо преданной только мне. Но бог ты мой, довольно оказалось появления смазливого молодого человека с развязными манерами и хорошо подвешенным языком, чтобы моя нянька, заменившая мне мать, а потом и отца, и всех друзей, жившая моими интересами и вообще бывшая неким столпом моего мира, – чтобы моя Павла принялась служить ему так же истово, как прежде служила мне!

Уму

непостижимо! Более того – она словно бы и не замечала мрачного молчания, в котором я замкнулась. А физиономия ее хранила столь же восторженное выражение, какое может быть у жрицы-фанатички, готовящей христианскую мученицу на заклание во имя какого-нибудь идольского кумира.

Ну ладно! Я вытерплю и это! Ради того, чтобы добыть улики, выяснить обстоятельства зверского убийства, я готова на все. Но я вернусь. Я вернусь домой, и тогда…

Чудилось, нынче вечером внутри у моей обычно медлительной Павлы тикал некий хронометр-ускоритель, потому что она выпроводила меня в прихожую минута в минуту спустя четверть часа. В это время Смольников разговаривал по телефону. Выражение лица у него при виде меня сделалось очень странное, и меня вдруг пронзила догадка: а ведь, пожалуй, не так уж он и умен. Ну разве может у умного мужчины быть такое баранье, размягченное выражение глаз?

Впрочем, в ту же минуту Смольников, который, как я уже говорила, отличался быстротой реакции, встрепенулся, принял обычное свое насмешливое выражение, сказал в трубку:

– Все, отбой. Я еду! – И отключился.

Подал мне руку:

– Извозчик ждет у крыльца, дорогая! – и увлек на лестницу с такой стремительностью, что у меня не хватило времени даже возмутиться этим словечком: я была всецело занята тем, чтобы удержаться на ногах.

Внизу пролета мне все же удалось оглянуться: Павла стояла на площадке, свесившись вниз, и смотрела нам вслед с умильным выражением. Вроде бы даже слезы мерцали на ее глазах!

«Да что она будто воспитанницу на казнь провожает!» – возмутилась я, и только тут меня поразила мысль о том, что мой нынешний вояж может быть опасным. Все-таки я еду в дом возможного убийцы!

– Не думаете ли вы, господин товарищ прокурора… – начала я, лишь только мы разместились в щегольском двухместном экипаже.

– Я думаю, что вам следует немедленно забыть мою должность, – перебил меня Смольников. – А также мою фамилию. И желательно даже имя-отчество.

– Как же мне вас называть там, куда мы едем?

– Мои многочисленные друзья обычно называют меня Гошей, – отозвался этот легкомысленный тип. – А также Гошенькой! Или Жоржем. Так что выбирайте.

– Гоша?! – вскричала я. – Да ни за что на свете! Ненавижу это имя. Да и Жорж не лучше.

– Можете звать меня просто «дорогой», – предложил Смольников самым деловитым тоном. – Правда, так обычно обращаются друг к другу супруги, а мы, согласно легенде, пока еще только жених с невестой.

– То есть как – жених с невестой?! – взвилась я.

– Ради бога, тише, Елизавета Васильевна! – прошипел он. – Вы нарушаете конспирацию.

– Какую еще конспирацию?! Нас никто не слышит! – Я невольно понизила голос.

– А извозчик? – Смольников показал глазами в широкую спину кучера. – Разве вы не знаете, что извозчики имеют обыкновение болтать с

горничными и дворниками? Вообразите, что он перекинется словцом с этой, как ее… Манечкой, Дашенькой, Дунечкой…

– Дарьюшкой, – процедила я.

– Вот именно! Разве мы хотим, чтобы Вильбушевич или Евлалия Маркова узнали от Дарьюшки о том, что вы не только не питаете ко мне никаких чувств, но просто-таки ненавидите меня?

Ох, актер… Ох, комедиант… Как чувствительно дрогнул его голос при этих словах! Право, такому таланту мог бы позавидовать сам Качалов!

Я не выдержала и засмеялась:

– Ну хорошо. Я буду называть вас просто Георгием. Договорились?

– Спасибо и на том, – сдержанно отозвался Смольников, и больше мы не обмолвились ни словом.

Вообще-то от моего дома на Черном пруду до жилища госпожи Марковой на Острожной площади вполне можно было бы дойти пешком, однако темным вечером по нашему городу ходить небезопасно. Мостовые хороши только на Большой Покровской, а чуть сойдешь с центральной улицы, так рискуешь ежели не ноги переломать, то увязнуть в грязи. Деревянные тротуары более напоминают мостки, местами они проломаны. Освещение чем дальше от Покровки, тем ужаснее. На Ошарской всерьез чудится, что ты воротился в те времена, когда разбойная Ошара наводила ужас на всякого прохожего-проезжего человека…

Мы выбрались на Варварку. Проезжая мимо часовни Варвары-великомученицы, я мысленно попросила у нее помощи. Варварою звали мою матушку, она частенько водила меня сюда. Часовня и по сю пору принадлежит к числу моих самых любимых, даром что мала и неказиста.

«Заступись, Варвара-великомученица!» – быстро взмолилась я, глядя на крест над куполом, и тут же приняла прежнее холодное выражение лица.

– Мы подъезжаем, – сквозь зубы проронил Смольников. – Умоляю вас, забудьте о том, каковы наши истинные отношения. Вообразите, что я – вовсе не я, а лучший, умнейший, красивейший в мире человек…

– О, слышу голос Пьера Безухова! – невольно усмехнулась я.

– Заклинаю, запечатлейте эту улыбку на вашем личике на весь вечер! – шепотом вскричал Смольников. – Мы прибыли!

Коляска остановилась близ двухэтажного ладненького домика (низ каменный, верх деревянный), видневшегося в глубине садика. Весной здесь, конечно, буйствует сирень, а летом – жасмин. Скоро все засияет недолговечным осенним разноцветьем, но сейчас, на исходе лета, вокруг нас шумело одно темное облако буйной зелени.

Чуть только экипаж остановился у калитки, распахнулась дверь и невысокая женщина с лампой в руке показалась на крыльце, выжидательно вглядываясь в темноту и поднимая лампу повыше, чтобы лучше видеть.

– Новая горничная какая-то, – пробормотал Смольников, расплачиваясь с извозчиком и помогая мне сойти с подножки. – Прежде у Евлалии была такая мегера, а эта ничего, симпомпончик.

Да уж, глаз у него острый, ничего не скажешь! В сумерках и на расстоянии разглядеть «симпомпончика»! Я видела только курносенький нос, русые косы, окрученные вокруг головы (да, хороша была бы я, явись с такой же прической!), и довольно складненькую фигурку. Когда мы подошли поближе, я увидела серебряный медальон сердечком, блеснувший на высокой, обтянутой черным форменным платьем груди. Ах боже мой, какие нынче горничные пошли романтичные!