Сыщица начала века
Шрифт:
«Скалы встали… скалы встали… перпендикулярно…»
Леха за стенкой пытался вспомнить стихи Рубцова, но не мог и бесился от этого, а Алена бесилась оттого, что у нее залеплен рот пластырем и она не имеет возможности ему подсказать, как скалы встали перпендикулярно к плоскости залива. Круг луны. Стороны зари равны попарно. Волны меж собою не равны.
Дальше шли слова о том, как, спотыкаясь даже на цветочках, боже! Тоже пьяная! В дугу! Чья-то равнобедренная дочка двигалась, как радиус в кругу…
И эти стихи теперь навсегда ассоциируются в памяти Алены с одним из самых жутких впечатлений ее жизни: ведь подругой запьянцовского Лехи была та самая «голая русалка алкоголя», Любка Красовская, беспощадная убийца, глава банды, застреленная загадочным человеком по имени Игорь [14] . Алена с Лехой виделись мельком, уже когда все было позади, во время милицейского расследования, однако, похоже, не только для нее те давние воспоминания были неприятными. Одутловатая Лехина физиономия вытянулась, рот приоткрылся, в карих глазах вспыхнул ужас.
14
Эта история описана в романе Е. Арсеньевой «Репетиция конца света».
– Доктор, ты… – Леха одной рукой схватил Денисова за рукав халата, а другой тыкал в Алену: – Ты ее откуда взял, а?
– На улице нашел, а что? – ни на миг не замедлил с ответом Илья Иванович.
– Выгони! Выброси! Положи, где взял! – зачастил Леха. – Она же знаешь кто?! Она жуть! Она иглу в яйце видит! Она все про всех угадает! Она Люську прикончила! Она полдома разрушила! Она таку-ую компанию разбила, всех моих друзей распугала… – Он горестно всхлипнул. – Она про тебя все разузнает, все выяснит, все выспросит, душу наизнанку вывернет, а потом в книжке тако-ого пропишет! Знать не будешь, где правда, а где вранье. Сам запутаешься, спал ты с ней или нет.
– Пока нет, а что будет дальше, посмотрим, – вежливо ответил доктор.
Люба коротко хохотнула, а Алена бросила на Денисова осторожный взгляд.
Посмотрим? Это интересно… Но что-то особого энтузиазма в голосе доктора не слышно…
И в эту минуту послышалась мелодия «Кукарачи».
Денисов захлопал себя по карманам. А смешной электронный голосок пел-распевал старую-престарую песенку:
Я с досады чуть не плачу,У меня в груди вулкан.Ты сказал мне: кукарача,Это значит таракан.Леха испуганно смотрел на доктора, а тот продолжал шарить по карманам. Люба сначала потихоньку хихикала, а потом стала хохотать так, что никак не могла закрепить пластырем иглу в вене заливисто храпящего Генки.
Денисов наконец-то нашел в одном из многочисленных карманов свой обшарпанный «Siemens», погрозил ему пальцем:
– Будешь так громко петь, я тебя на вибратор переключу, понял? Алло! Слышу, Виктор Михайлович! Что? Сердце? Но у нас тут человек под капельницей… Понятно.
Нажал на пару кнопок, выполняя свою страшную угрозу телефону, и развел руками:
– Дан приказ – ему на запад… Собираемся, барышни. Сюда приедет линейная бригада, а мы перебазируемся на сердечный приступ.
– Молодой человек! – окликнула Люба высокомерно.
Леха оторвал враждебный взор от Алены и обратил его на Любу, не успев изменить выражения:
– Что?
– Подойдите сюда! – скомандовала та. – Проследите, чтобы ваш приятель ненароком не дернулся, чтобы игла не выскочила. Понятно?
– Понятно, – растерянно протянул Леха, с испугом глядя на жирную Генкину руку, соединенную с капельницей, и за те несколько минут, что он пялился на иглу в вене приятеля, бригада успела очутиться за дверью.
– А между прочим, – сказала Люба, – надо бы линейную предупредить, что нам уже заплатили за капельницу. А то сегодня доктор Карпов дежурит, он свою денежку из… пардонте, из заднего кармана брюк у клиента достанет!
– Не надо! – бросила Алена. – Не надо никого предупреждать!
Доктор Денисов, прыгавший по ступенькам впереди, повернул голову и пристально взглянул на писательницу.
– Мстительная барышня, – сказал он.
Люба подмигнула, а Алена отвела глаза.
Наверное, зря она так… Денисову это не понравилось.
Ну что ж, что сделано, то сделано!
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
Давно я ничего не записывала. За это время произошло столько всего… Что из случившегося занести в дневник, а что похоронить в глубинах памяти, дабы со временем вовсе позабыть? Конечно, если воспринимать дневник как беспристрастного свидетеля моей жизни и времени, то я должна фиксировать всякое событие. Однако не получится ли так, что по прошествии какого-то времени мне самой станет стыдно перечитывать некоторые строки?
Но я обещала и себе, и покойному отцу… Придется писать. Постараюсь при этом обходиться без комментариев – может быть, так мне будет проще?
А впрочем, чего жеманиться? Диво уже то, что я имею возможность сесть за свой стол, раскрыть дневник, взять в руки перо и задуматься: писать – не писать. За эти дни выпадали минуты, когда я уже прощалась и с жизнью, и с тем, что мне в ней дорого, – ну и с этим дневником, конечно.
Хорошо! Описываю все сначала. С самого начала – и со всеми подробностями!
Пусть эти записи станут моим покаянием…
Смольников заявил, что одной мне явиться к Марковой недопустимо – он заедет за мной сам.
– Это неприлично. Вы с этой особой незнакомы, – мотивировал он, – под каким же предлогом визитируетесь к ней? Да она вас просто-напросто не примет. С Евлалии станется! Другое дело, если мы прибудем вместе. Тут уж, как ни солоно ей от вашего появления покажется, она принуждена будет сдерживаться. Да и не поверит она в серьезность моих намерений относительно вас, коли мы порознь прикатим!