Сжигая запреты
Шрифт:
Все Чарушины, каждый по-своему, дарили это чувство. Но с Маринкой помимо этого у нас происходил какой-то бешеный химический контакт. Притяжение по всем фронтам. Настолько сильное, что при первом взаимодействии нас, как правило, шарахало током и отбрасывало. Наверное, это, в конце концов, тоже вызвало зависимость.
Маринка кружила мне голову. Она заставляла мои внутренности сжиматься и пульсировать. Она занимала мои мысли даже тогда, когда я ее не видел. Все чаще и дольше. Пока не дошло до того, что я стал думать о ней практически
Я понимал, что такие чувства, как любовь, существуют в природе. Принимал, что есть люди, которые вытягивают их в здоровой форме. Но относительно себя упорно верил, что способен только на тот жалкий примитивный подвид, который всю свою жизнь демонстрировали мои долбанутые предки. Тошнило от подобного. В натуральном смысле выворачивало. Стоило лишь воскресить один из тех кошмарных фрагментов «любви», в которых я был сначала наблюдателем, а после и непосредственным участником. Я пробовал их шлюх. Я приходовал их на глазах у всех. Я получал от этого удовольствие.
Несмотря на то, что гадкое послевкусие было со мной всегда, в полной мере осознать всю мерзость происходящего удалось далеко не в первый год. И даже не во второй. Я был втянут в этот ад на протяжении четырех лет, прежде чем смог выразить свой четкий протест и полностью отделиться от своей чокнутой семейки.
Конечно же, подсознательно я мечтал о том, чтобы быть для Маринки Чарушиной, от которой дрожало мое сердце и загоралось все тело, единственным. Наверное, это не совсем здоровое стремление, но после всего, что я пережил, именно такие отношения казались мне вышкой.
И все же, когда она наврала про Никиту, я это принял. Не сразу, но получилось. Настолько сильным являлось стремление быть с ней. Без Маринки Чарушиной я просто не мог жить.
И что теперь?
Меня заколотило от счастья после самой близости, завертело в эйфории на осознании того, что я все-таки единственный, и подорвало на моем самом большом страхе, как на мине.
Я разлетелся. И никак не могу себя собрать обратно.
«В марте у нас родится ребенок…»
Когда историческая короткометражка в моем сне достигает настоящего времени, этот ребенок появляется рядом с современной версией моей Маринки. А потом еще один, и еще… Они не орут, как это часто делают дети. Напротив, улыбаются и называют меня папой. В ужасе просыпаюсь.
И больше уже этой ночью глаз не смыкаю. Их жжет, будто опалило чем-то реактивным. Кажется, вот-вот вытекут белки. Но опустить веки не получается.
Сердце тарабанит. Успокоиться не дает, какие практики ни задействую.
И пойти к Маринке тянет. И вместе с тем что-то в ней отталкивает. До рассвета с выбором не определяюсь, хотя прорабатываю десятки вариантов. Но домой, безусловно, не улетаю.
Как ее оставить? Никак.
А потому… Начинаем новый день.
Океан вместо душа. Влажные волосы
Я готов встречать Чарушину.
Только вот ее ночка, очевидно, поудачнее моей выдается. Долго она не выходит. Спит, зараза. Может же!
Я невольно закипаю. И чертово бухло в бокале, который я держу, следом. Решаю его все-таки оприходовать, когда на пляж выпархивает Маринка.
Едва ее вижу, внутри все скручивает. Я счастлив, зол, потерян, ранен, обижен и адски напуган. И все эти чувства с ее появлением махом усиливаются. Подрывает вскочить, подойти и сгрести Чарушину в самые крепкие объятия.
Ну, или… Свернуть сучке шею, потому что она, взглянув на меня, никаких эмоций не выражает. Демонстративно тулит мимо.
Глазам своим не верю!
От шока готов, мать вашу, отстегнуться.
Как вдруг Маринка в последний момент все же притормаживает у беседки, внутри которой я якобы вальяжно раскинулся, от нечего делать наблюдая за ней.
На помост, под навес Чарушина не ступает. Приобняв столб, застывает у трепыхающейся на ветру занавески.
Держится на расстоянии, и слава Богу.
– А-а, ты еще здесь… – тон такой, словно ей реально на это похер. Цепляюсь за то, что явно слишком сильно старается, чтобы все воспринималось именно так. – Раз не улетел, можешь, заходить в хижину, когда меня нет. Ну, там… Поесть, побриться, помыться… В общем… Ноут твой, кстати, остался… – после этого по каким-то причинам смущается. Качнувшись в сторону от колонны, отступает на шаг назад. – Только не смей трогать мои вещи и брать еду, которую я для себя приготовила.
Естественно, меня вся эта речь пиздец как задевает.
Неужели все вот так и будет теперь? После всего, что между нами было!
Она, блядь, вообще нормальная?
Хлебнув ядреного, как моя жизнь, пойла, закусываю на мгновение губы, чтобы вдохнуть кислород, не закашлявшись. Когда эта жуткая муть прибивает всю хренотень, что закипает в моей груди, прохожусь по ним языком и, тяжело выдыхая, выдаю совсем не то, что хотел бы сказать.
– Чтобы я еще когда-то ел то, что ты приготовишь… – качнувшись на стуле, с хрипом выталкиваю едкий смешок. И с нажимом заканчиваю: – Да ни в жизнь. Полночи с желудком промучился.
Маринку это, как я мелочно и рассчитываю, конечно же, обижает.
– Козлина! – выпаливает она после шумного вдоха.
– Сучка, – парирую я.
– С желудком он промучился… – повторяя мое заявление, трескает ладонью по колонне беседки. – Ну и хорошо! Если отсутствие совести спать позволяет, хоть желудок охреневшей морде треснуть не даст!
Вся моя показная беззаботность сходит волной, стоит только подскочить давлению злости. Подорвавшись со стула, молниеносно преодолеваю расстояние и хватаю Маринку за плечи.