Это было мрачной ночью; сны являлись мне воочью,В смутном книжном многострочье мысль блуждала тяжело.Над томами я склонился, в них постигнуть суть пытался,Вдруг как будто постучался кто-то в темное стекло…«Это путник, — прошептал я, — мне в оконное стеклоПостучал — и все прошло».Помню этот час, как ныне: мир дрожал в декабрьской стыни,Умирал огонь в камине… О, скорей бы рассвело!Поверял я книгам горе по утерянной Леноре —Это имя в райском хоре жизнь вторую обрело,Осчастливленное небо это имя обрело,А от нас оно ушло.И под шорохи гардины в сердце множились картины,Где сплеталось воедино грез несметное число.Чтоб избавиться от дрожи, я твердил одно и то же:«Что же страшного? Прохожий постучал слегка в стекло,Гость какой-нибудь захожий постучал, придя, в стекло,Постучал — и все прошло».Так прогнав свою тревогу, я сказал: «Вздремнул немного,Извините, ради Бога, наваждение нашло.Вы так тихо постучали, что подумал я вначале —Не снега ли, не ветра ли застучали о стекло?Я подумал: звук случайный, вроде ветра о стекло,Отшумел — и все прошло».Дверь открыл и на ступени вышел я — лишь тьма и тени.В сердце скопище видений умножалось и росло,И, хоть все кругом молчало, дважды имя прозвучало —Это я спросил: «Ленора?» (так вздыхают тяжело),И назад печальным эхом, вдруг вздохнувшим тяжело,Имя вновь ко мне пришло.И прикрыл я дверь несмело. Как в огне, душа горела.Вдруг от стука загудело вновь оконное стекло.Значит, это не случайно! Кто там: друг иль недруг тайный?Жить под гнетом этой тайны сердце больше не могло,«Время, — молвил я, — пришло».И тогда окно открыл я, и в окне, расправив крылья,Показался черный Ворон — что вас, сударь, привело? —И на статую Паллады взмыл он, точно так и надо,Черный, сел, вонзая когти в мрамор, в белое чело;И пока взлетал он с пола изваянью на чело,И минуты не прошло.Кто бы мог не удивиться? Был он важен, как патриций.Все меня в спесивой птице в изумленье привело.Я спросил, забыв печали: «Как тебя в Аиде звали,В царстве ночи, где оставил ты гнездо — или
дупло?Как тебя в Аиде кличут, чтоб оставил ты дупло?»Ворон каркнул: «Все прошло!»Странно! Гость мой кривоносый словно понял смысл вопроса.Вот ведь как: сперва без спроса залетел ко мне в тепло,А теперь дает ответы (пусть случайно, суть не это),В перья черные одетый, сев богине на чело;Кто видал, чтоб сел богине на высокое челоТот, чье имя «Все прошло»?Он сказал — и смолк сурово, словно сказанное словоБыло сутью и основой, тайну тайн произнесло,Сам же, словно изваянье, он застыл в глухом молчанье,И спросил я: «Где мечтанья, расцветавшие светло?Ты и сам, как все, покинешь дом мой — лишь бы рассвело!»Ворон каркнул: «Все прошло!»Как же я не понял сразу, что твердит от раза к разуОн одну лишь эту фразу — то, что в плоть его вошло, —Оттого, что жил он прежде в черно-траурной одеждеТам, где места нет надежде (одеянье к месту шло!)И хозяину былому лишь одно на память шло:«Все прошло, прошло, прошло!»И не то, чтоб стал я весел, — к гостю я привстал из кресел(Он на статуе, как прежде, громоздился тяжело):«Темной вечности ровесник, злой ты или добрый вестник?Что за вести мне, кудесник, изреченье принесло —Неуклюжий, тощий, вещий, что за вести принеслоЭто — дважды — «все прошло»?Мысли полнились разладом, и застыл я с гостем рядом.Я молчал. Горящим взглядом душу мне насквозь прожгло.Тайна мне уснуть мешала, хоть склонился я усталоНа подушки, как склоняла и она порой чело…Никогда здесь, как бывало, больше милое челоНе склонится — все прошло.Мнилось: скрытое кадило серафимы белокрылоРаскачали так, что было все от ладана бело,И вскричал я в озаренье: «О несчастный! ПровиденьеВ пенье ангелов забвенье всем печалям принесло!»От печали по Леноре избавленье принесло!»Ворон каркнул: «Все прошло!»«О пророк! — спросил его я, — послан будь хоть сатаною,Кто б ни дал тебе, изгою, колдовское ремесло,Мне, всеведущий, ответствуй: есть ли в скорбном миресредство,Чтоб избавиться от бедствий, чтоб забвенье снизошло?»Где бальзам из Галаада, чтоб забвенье снизошло?»Ворон каркнул: «Все прошло!»«О пророк! — призвал его я. — Будь ты даже сатаною,Если что-нибудь святое живо в нас всему назло, —Отвечай: узрю ли скоро образ умершей Леноры?Может, там, в Эдеме, взору он откроется светло,В звуках ангельского хора он придет ко мне светло?»Ворон каркнул: «Все прошло!»«Хватит! Птица или бес ты — для тебя здесь нету места! —Я вскричал. — В Аид спускайся, в вечно черное жерло!Улетай! Лишь так, наверно, мир избавится от скверны,Хватит этой лжи безмерной, зла, рождающего зло!Перестань когтить мне сердце, глядя сумрачно и зло!»Ворон каркнул: «Все прошло!»Вечно клювом перья гладя, вечно адским взором глядя,Когти мраморной Палладе навсегда вонзил в чело,Он застыл, и тень ложится, и душе не возродитьсяВ черной тени мрачной птицы, черной, как ее крыло;И душе из тени — черной, как простертое крыло,Не воспрянуть… Все прошло!
В час, когда, клонясь все ниже к тайным свиткамчернокнижья,Понял я, что их не вижу и все ближе сонный мор, —Вдруг почудилось, что кто-то отворил во тьме ворота,Притворил во тьме ворота и прошел ко мне во двор.«Гость, — решил я сквозь дремоту, — запоздалый визитер,Неуместный разговор!»Помню: дни тогда скользили на декабрьском льду к могиле,Тени тления чертили в спальне призрачный узор.Избавленья от печали чаял я в рассветной дали,Книги только растравляли тризну грусти о Линор.Ангелы ее прозвали — деву дивную — Линор:Слово словно уговор.Шелест шелковый глубинный охватил в окне гардины —И открылась мне картина бездн, безвестных до сих пор, —И само сердцебиенье подсказало объясненьеБесконечного смятенья — запоздалый визитер.Однозначно извиненье — запоздалый визитер.Гость — и кончен разговор!Я воскликнул: «Я не знаю, кто такой иль кто такая,О себе не объявляя, в тишине вошли во двор.Я расслышал сквозь дремоту; то ли скрипнули ворота,То ли, вправду, в гости кто-то — дама или визитер!»Дверь во двор открыл я: кто ты, запоздалый визитер?Тьма — и кончен разговор!Самому себе не веря, замер я у темной двери,Словно все мои потери возвратил во мраке взор. —Но ни путника, ни чуда: только ночь одна повсюду —И молчание, покуда не шепнул я вдаль: «Линор?»И ответило оттуда эхо тихое: Линор…И окончен разговор.Вновь зарывшись в книжный ворох, хоть душа былакак порох,Я расслышал шорох в шторах — тяжелей, чем до сих пор.И сказал я: «Не иначе кто-то есть во тьме незрячей —И стучится наудачу со двора в оконный створ».Я взглянул, волненье пряча: кто стучит в оконный створ?Вихрь — и кончен разговор.Пустота в раскрытых ставнях; только тьма, сплошнаятьма в них;Но — ровесник стародавних (пресвятых!) небес и гор —Ворон, черен и безвремен, как сама ночная темень,Вдруг восстал в дверях — надменен, как державный визитер,На плечо к Палладе, в тень, он, у дверей в полночный двор,Сел — и кончен разговор.Древа черного чернее, гость казался тем смешнее,Чем серьезней и важнее был его зловещий взор.«Ты истерзан, гость нежданный, словно в схватке ураганной,Словно в сече окаянной над водой ночных озер.Как зовут тебя, не званный с брега мертвенных озер?»Каркнул Ворон: «Приговор!»Человеческое слово прозвучало бестолково,Но загадочно и ново… Ведь никто до этих порНе рассказывал о птице, что в окно к тебе стучится, —И на статую садится у дверей в полночный двор,Величаво громоздится, как державный визитер,И грозится: приговор!Понапрасну ждал я новых слов, настолько же суровых, —Красноречье — как в оковах… Всю угрозу, весь напорВорон вкладывал в звучанье клички или прорицанья;И сказал я, как в тумане: «Пусть безжизненный простор.Отлетят и упованья — безнадежно пуст простор».Каркнул Ворон: «Приговор!»Прямо в точку било это повторение ответа —И решил я: Ворон где-то подхватил чужой повтор,А его Хозяин прежний жил, видать, во тьме кромешнойИ твердил все безнадежней, все отчаянней укор, —Повторял он все прилежней, словно вызов и укор,Это слово — приговор.Все же гость был тем смешнее, чем ответ его точнее, —И возвел я на злодея безмятежно ясный взор,Поневоле размышляя, что за присказка такая,Что за тайна роковая, что за притча, что за вздор,Что за истина седая, или сказка, или вздорВ злобном карке: приговор!Как во храме, — в фимиаме тайна реяла над нами,И горящими очами он разжег во мне костер. —И в огне воспоминаний я метался на диване:Там, где каждый лоскут ткани, каждый выцветший узорПомнит прошлые свиданья, каждый выцветший узорПодкрепляет приговор.Воздух в комнате все гуще, тьма безмолвья — все гнетущей,Словно кто-то всемогущий длань тяжелую простер.«Тварь, — вскричал я, — неужели нет предела на пределеМук, неслыханных доселе, нет забвения Линор?Нет ни срока, ни похмелья тризне грусти о Линор?»Каркнул Ворон: «Приговор!»«Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Видно, Дьявол —твой создатель!Но, безжалостный Каратель, мне понятен твой укор.Укрепи мое прозренье — или просто подозренье, —Подтверди, что нет спасенья в царстве мертвенных озер, —Ни на небе, ни в геенне, ни среди ночных озер!»Каркнул Ворон: «Приговор!»«Волхв! — я крикнул. — Прорицатель! Хоть сам Дьяволтвой создатель,Но слыхал и ты, приятель, про божественный шатер.Там, в раю, моя святая, там, в цветущих кущах рая. —Неужели никогда я не увижу вновь Линор?Никогда не повстречаю деву дивную — Линор?»Каркнул Ворон: «Приговор!»«Нечисть! — выдохнул я. — Нежить! Хватит душу мнекорежить!За окошком стало брезжить — и проваливай во двор!С беломраморного трона — прочь, в пучину Флегетона!Одиночеством клейменный, не желаю слышать вздор!Или в сердце мне вонзенный клюв не вынешь с этих пор?»Каркнул Ворон: «Приговор!»Там, где сел, где дверь во двор, — он все сидит,державный Ворон,Все сидит он, зол и черен, и горит зловещий взор.И печальные виденья чертят в доме тени тленья,Как сгоревшие поленья, выткав призрачный узор, —Как бессильные моленья, выткав призрачный узор.Нет спасенья — приговор!
Фантазию поэта разгадатьТрудней всего; невидному другимиПтенцу в гнезде назначено лежать…Таинственное в стих я скрою имя.Ищи к строкам поближе, о химереУпомни и об амулете, думайО всем, в сердцах таимом, и в размереЕще ищи, в согласных легком шуме,В предлоге, прилагательном, союзеИ в знаках препинания; отвагойИсполнись: здесь не гордиев дан узел —Значит, не должно пользоваться шпагой.Слова, их три здесь, — их неуловимоТебе поэт произносил не раз —Они прозрачнят стих, — душа любимойВсегда сквозит в молчаньи милых глаз;Синоним истины они, — скрыватьЯ их в стихах задумал; гладкоЯ стансы довожу к концу… Искать? —О, тщетный труд: не разгадать загадки!
Фиалками пленительных очей,Ярчайших, точно звезды Диоскуры,На эти строки посмотри скорей:Ты знала ли искусней трубадура?Я имя скрыл твое средь этих строк;Его ищи, в сплетенья слов вникая:Оно — мой стяг, мой лавровый венок,Мой талисман; твержу его всегда я.В стихе значенья полон каждый знак.Найти сам принцип здесь всего важнее.Мой узел гордиев завязан так,Чтоб не был нужен меч, клянусь тебе я.Найти тут сможет взор прекрасный твой,Сияющий нетленным, чистым светом,Три слова, что составят имя той,Чье превосходство ведомо поэтам.Нет! Пусть, как Мендес Пинто, буквы лгут,Дух истины скрыт в их глубинах свято.Оставь решать загадку; тщетен труд:Ее не разгадаешь никогда ты.
Фиалковым очам, затмившим Диоскуров,Предназначаю я цепочку строк моих.В ней имя нежное властительницы их,Равно таясь от глаз профанов и авгуров,Божественно царит. Его затерян след.Ищи внимательно мой талисман заветный,Прекрасный талисман, бесценный амулет,Не пропусти в стихах и буквы неприметной, —Не то напрасен труд, не то прервется нить,Не в узел гордиев затянутая мною.Не надобен здесь меч. Догадкою одноюВозможно, кружево разъяв, соединитьТри слова, что не раз любой бы счел своими,Когда, о признанных поэтах говоря,Поэт хотел назвать достойнейшее имя.Верни ж его из тьмы, очами озаря.Здесь все — твой вымысел, Фернандо Мендес Пинто.Лишь буквы здесь не лгут. Но как же их найти?Оставь бесплодный труд. К тем буквам нет пути.Вовек, сокровище, не выйдешь из глубин ты.
Из всех, кому с тобой свиданье — утро,Из всех, кому с тобой разлука — ночь,Когда на небе вычеркнуто солнцеСвященное — из всех, кто в горькой долеТебя благословляет ежечасноЗа жизнь и за надежду, а преболеВсего — за воскресенье схороненнойГлубоко веры в Правду и Гуманность;Из всех, кому на богохульном ложеОтчаяния смертного поднятьсяДано при ласковых твоих словах:«Да будет свет!» исполнившихся странно,Словах, светящих в ангельских глазах;Из всех, кто более всего обязанОдной тебе, чья благодарность нынчеБлиже всего подходит к поклоненью,Вернейшая, покорнейшего вспомниИ думай: тот, кто пишет эти строки,Такие слабые, дрожит при мысли,Что с ангельской душой он говорит.
Еще недавно автор этих строк,В неодолимой гордости рассудкомУпрямо утверждая «силу слова»,Говаривал, что ни единой мыслиДоступной человеку нет, покаМы знаком языка ее не свяжем:И вот теперь — как бы ему в насмешку —Два слова — два чужих двугласных звукаПо-итальянски, — повторять бы толькоИх ангелам, загрезившим по росам —Светлиночкам в Гермонских косогорахЖемчужисто пронизанных луной,Подобных сокровенным думам, илиЛишь душам дум, божественным виденьям,Быть может, выразимым только песнейНа Лютне Израфеля (Серафима,Которому Творцом дан дивный голосПевучей всех!). А мне? — Увы, бессильноМое перо в моих руках дрожащих —Невыразимо имя дорогое,Тобой произнесенное, — ни мыслить,Ни записать, ни даже только грезитьНе дано мне, затем, что перед этойМечтою недвижимой и прекрасной,Раскрыв глаза огромные, стоюКак у ворот раскрытых прямо в грезу.Направо, влево и вперед открыласьПоверх величественнейшей гробницыБез края даль в пурпуровых туманах, —Но весь простор в едином: ты одна.
Еще недавно автор этих строкВ спесивом упоенье интеллектомДо неба «силу слов» превозносилИ утверждал, что мысли возникаютНе иначе как в форме языка;Но вот, в насмешку ль над его хвальбой,Два слова — нежных, слабых, чужезвучных,Два неземных (о, ангелам бы ихШептать во сне над лунною «росою,Жемчужной нитью легшей на Гермон») —Из бездны сердца тихо поднялись:Немысли, полумысли, души мыслей —Волшебней и божественней тех грез,Что Израфил (певец «с наисладчайшимИз всех восславивших Аллаха гласом»)Посмел бы в песнь вложить. И я — немею.Рука застыла; брошено перо.Тебе молиться именем твоимНе смею: ни писать, ни петь, ни думать;И чувствовать устал — оцепененьеВладеет мной пред златовратным сном,Оцепененье сковывает чувство.Робею, очарован, — даль безмерна;Вперед, направо ль, влево ль погляжу —Туман багровый застилает землю,И лишь один-единственный миражГорит у горизонта — ты! ты! ты!
Небеса были хмуро бесстрастны,листья дрогли на ветке сухой,листья вяли на ветке сухой,в октябре октябрем безучастнымэта ночь залегла надо мной…Это было в Уире ненастном,в заколдованной чаще лесной,где белеют в просвете неясномводы Обера мертвой волной.Там шел я аллеей Титанав кипарисах с душою вдвоем,я с моею Психеей вдвоем.А в груди словно пламя вулканаразливалось сернистым огнем,словно лава катилась ручьем,как в странах снегов и тумана,где солнце не греет лучом,где Янек во льдах океаназастыл, не согретый лучом.Мы шли в разговоре бесстрастном,думы о прошлом одна за другойувядали, как листья на ветке сухой.Нам был чужд в октябре безучастномхолод ночи, дышавшей зимой,этой ночи ночей над землей.Были чужды в Уире ненастномчары мрачные чащи леснойи Обер, в просвете неясноммелькавший мертвою волной.И вот уж ночь побледнела,намекнула на утро звезда,наутро, наутро склонилась звезда,вдали полоса забелела:забелела рассветом, — тогдароговидный, бледнея, несмелополумесяц взошел, как всегда,полумесяц Астарты несмелодвуалмазный поднялся тогда.Я сказал: он нежнее Дианы,он плывет в волнах вечной тоски,упивается вздохом тоски, —он увидел слезой неустаннойорошенную бледность щекии вышел, как вестник желанный,и шепчет: «Те дни далеки,в могиле не знают тоски».За созвездием Льва он, желанный,возвещает забвенье тоски.Но, закрывшись в смущеньи рукою,Психея вскричала: «Страшнамне звезда, что несменно бледна…Не медли, не медли! Со мноюулетим, улетим… Я должна!»И, рыдая, в пыли за собоюперья крыльев влачила она,так плачевно влачила она!Я воскликнул: «К чему колебанье?Мы пойдем в этот трепетный свет,мы вдохнем этот трепетный свет, —в сибиллическом блеске сияньявозрожденной надежды привет…Мы смело доверим сиянью,что сквозь тьму нас выводит на свет,что сквозь тьму шлет далекий привет».Утешал я Психею, лаская,отгонял рой сомнений и дум,побеждал рой сомнений и дум,и шли мы, аллею кончая, —вдруг пред нами — печален, угрюм,склеп могильный… Исполненный дум,я спросил: «Скажи, дорогая,что за надпись смущает мой ум?»И услышал в ответ: «Ulalume! —Вот гробница твоей Ulalume…»Сердце стало хмуро, бесстрастно,как лист истомленный, сухой,как лист пожелтевший, сухой…«Это точно Октябрь безучастный! —я вскричал, — здесь минувшей зимойпроходил я аллеей глухой,проносил бремя скорби глухой…Что за демон коварный и властныйуправляет моею стопойв эту ночь из ночей над землей?Я узнал тебя, Уир ненастный,я узнал тебя, Обер лесной,как обитель волшебницы властной,заслоненный болотною мглой!»
На деревьях листы облетали,и осенний темнел небосвод,безотрадный темнел небосвод:это было в ночь тихой печали,в октябре, в тот нерадостный год;уж осенние духи виталиу таинственных оберских вод,поздней ночью уныло виталив мрачном Вире, у оберских вод.Здесь бродил я в аллее прекраснойкипарисов, с Душою моей,кипарисов, с Психеей моей;сердце было тревожно и страстно,беспокойно, как горный ручей,как насыщенный лавой ручей,что с вершины Яанек бесстрастноймчится вниз средь полярных ночей;бурно мчится с вершины бесстрастной,средь безмолвья полярных ночей.Наши речи обдуманны были, —нашей мысли был медленен ход,нашей мысли неясен был ход;мы число, время года забыли,ночь другую в тот памятный год…Мы не знали, как близко мы былиот знакомых нам оберских вод,в мрачном Вире, где нам говорили,будто ведьмы ведут хоровод.Еще ночь не исчезла, не скрылась,хоть светила уж грезили днем,хотя звезды уж грезили днем…Перед нами вдруг даль озариласьтусклым светом, волшебным огнем…И Астарты звезда появиласьв фантастическом блеске своем,и внезапно она появиласьв силуэте рогатом своем.Я сказал: «Она лучше Дианы;в море грез она тихо плывет,в море вздохов печально плывет;она знает про жгучие раныв моем сердце, где горе живет,и прошла мимо звездной поляны,где созвездие Льва ее ждет,где разгневанный Лев ее ждет,и зовет нас в надзвездные страны,к счастью мирных небес нас зовет».Но Психея мне грустно твердила:«Посмотри, она светит во мгле,я боюсь, она светит во мгле…Ах, бежим от нее, сколько силы!»И со страхом на бледном челе,и со страхом она опустиласвои светлые крылья к земле,и, рыдая, она опустиласвои нежные крылья к земле.«О, не бойся звезды! — я ответил, —она счастья и радости дочь,она неба прекрасная дочь;посмотри, как отраден и светелее лик в эту темную ночь!Она светит для нас — я заметил —она хочет нам в горе помочь;озаряя наш путь — я заметил —она только нам хочет помочь».Так я спорил с сестрой легкокрылой,отвлекая от тягостных дум,удаляясь от тягостных дум,и пришли мы к гробнице унылой,но не понял пытливый мой ум,не постиг утомленный мой ум,что за надпись над этой могилой.А Психея прочла: «Ulalume,здесь погибшая спит Ulalume».Мои думы тотчас омрачилисьи померкли, как тот небосвод,как осенний померк небосвод,и я вспомнил те дни, что забылись,ту же темную ночь в прошлый год,когда я и Психея явилисьв эту местность у оберских вод;с нашей странною ношей явились,в местность Вира, у оберских вод…О, зачем мы сюда возвратились,что за демон увлек нас вперед? —Я узнал те места, что забылись,что я видел в наш первый приход,где осенние листья кружилисьи где ведьмы ведут хоровод!