Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Когда уже совсем стемнело, пришел урядник. Принес огрызок свечи и чашку с едой.
— Такой буран, барышня, что с ног валит, — сказал он.
Катя вышла во двор, который был наглухо покрыт жердями и соломой, но, несмотря на это, в щели заплота прорывались струйки снежной пороши, и темный двор покрылся белыми полосами. Катя прислушалась к ветру. Он свистел, как соловей-разбойник, выл по-волчьи, гремел, сдирая с домов тесовые крыши. Нет, что ни говори, а положение ее несравнимо с тем, кто в этот час шагает по тракту с этапом. Катя заспешила в тепло. Урядник уже зажег свечку и разложил по столу Катин ужин: вареную картошку, соленые огурцы, кусок хлеба и кружку воды.
— Как, господин урядник, по-вашему, возможен наш
— Куда там! Хоть бы через два дня выбраться. Переметет за ночь дорогу сугробами в двухэтажный дом. Разве их пробьешь сразу? Пока-то обозы накатают…
На этот раз урядник держался более строго. Катя попробовала расспросить его, давно ли он при должности и что его заставляет быть на этой беспокойной и презираемой народом службе, но урядник разговора не поддержал.
— А голову потерять на войне лучше? Жизнь прожить, барышня, не поле перейти, — вздохнув, сказал он и мрачно замолчал.
Урядник ушел, пообещав рано утром зайти. Свечка догорела и погасла. В избе стало темно. Белесым пятном виднелось лишь окошко. Ветер, по-видимому, подул еще сильнее. Изба содрогалась от его ударов, на крыше что-то поскрипывало и постукивало.
Спать Кате не хотелось, но и ходить в темноте было неудобно. Она наткнулась на прялку, стоявшую в углу. Прялка упала на курятник. Курицы всполошились, закудахтали и долго не унимались. Катя легла на кровать. Брат и на такой случай дал совет: «Вспоминай, Катюха, какую-нибудь прочитанную книгу или обдумывай что-то существенное. Важно не сосредоточиваться на переживаниях собственной персоны».
Катя обладала хорошей памятью на стихи и знала их бессчетно. Первое, что пришло Кате на ум, были строки пушкинского стихотворения: «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя, то, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».
За стеной и в самом деле все чаще и чаще стали возникать звуки, похожие на вой волков, но только более протяжные и нестерпимо заунывные, поднимавшие из глубины души острую тоску и необъяснимую тревогу. «Видно, Пушкину самому не раз приходилось слушать метель, если у него написались такие строки», — подумала Катя. Мысли ее перенеслись к Петрограду. Она вспомнила брата Сашу, который по знанию стихов наизусть был просто редкостью. Он знал от слова до слова «Бориса Годунова», «Мцыри», «Полтаву». А интересно все-таки, что бы сказал Саша обо всем, что произошло с ней? Кате почему-то казалось, что брат одобрил бы ее поведение. Ведь не один раз в часы их совместных размышлений о революции, о будущем России он говорил ей, что настоящий большевик не может упустить ни малейшей возможности для того, чтобы бросить в народ слово правды. «Завоевание масс — вот, Катюха, вопрос вопросов в настоящее время», — говорил брат.
«Ты прав, Петр», — вздохнула Катя, называя брата его подпольным именем.
Но гадать о том, что бы сказал Саша о ее поведении, Катя долго не стала. Она снова обратилась к Пушкину. Из всех произведений поэта Катя выше всего ставила «Медного всадника». И сейчас, начав читать стихи вполголоса, она через несколько секунд упивалась уже волшебством звуков, их искрометной игрой и силой, которая так и рвалась наружу из каждого слова, стоило лишь произнести его.
От Пушкина она перешла к Лермонтову, которого очень любила и в чем-то считала даже выше первого поэта России. Потом пришли на ум Тютчев, Фет, Блок…
Катя вдоволь, до устали начиталась стихов. Время все же двигалось медленно, спать не хотелось, вьюга не унималась, и слушать только ее было почему-то немножко жутко. Нужно было непременно чем-то отвлечь себя еще и еще, пока не поборет сон. Но стихи уже больше не шли, не рождали трепета и удивления, язык устал произносить слова.
И тут Кате вспомнилась ее собственная работа исследовательского характера. Сама для себя она назвала эту работу «Социальным обзором России к исходу девятьсот шестнадцатого
Раздумывая сейчас под свист ветра над своим замыслом, Катя чувствовала, что если ей удастся когда-либо вернуться к начатой работе, то она обязательно использует свои впечатления от пребывания в Сибири. Ряд положений ее исследования требовалось углубить. Особенно основательнее нужно было изучить формы эксплуатации. В своих первых набросках она довольно полно описала формы эксплуатации очевидные, внешне зримые. Но история Лукьяновского выселка, рассказанная Зиной, а также история ее связей с «хозяином» выселка Евлампием Ермилычем в пору войны натолкнули Катю на новые мысли. Скрытые формы эксплуатации существовали в действительности гораздо шире, чем она представляла, и характер взаимоотношения поработителя с порабощенными был здесь до предела жестоким. Предстояло овладеть новым фактическим материалом. Только факты могли стать прочным основанием для выводов.
Ах, как жаль, что нет у нее под рукой карандаша и бумаги! Все это стоило бы записать.
Размышления о незаконченном исследовании захватили Катю. Она думала, думала… Катя не переоценивала своей работы, но ей казалось дело, начатое еще год тому назад, интересным и нужным. Возможно, что где-нибудь ей удастся даже напечатать свою исследовательскую работу, ну, а если этого не произойдет, то все, что она делала и будет делать, имеет значение для тренировки ума, для оттачивания взглядов.
Наконец Катя устала от дум, ее потянуло в сон. И тут ей показалось, что кто-то стукнул в окно. Ока подняла голову, прислушалась. По-прежнему выл ветер, хлестал снег по наружной стене, гудело в трубе.
Катя опустила голову, подумала: «Обман слуха. Кого сейчас понесет нелегкая на улицу?» Но стук повторился, и на этот раз резко, отчетливо. Катя вскочила с кровати, приблизилась к окну. В узкую щелку, не покрытую еще ледяным узором, в сумраке ночи, в месиве взвихренного снега рассмотрела очертания человека, суетившегося возле окна. Услышала скрежет гвоздей, выдираемых из бревен, затаила дыхание, холодный пот выступил у нее на лбу. «Кто это? Кто же это?» — мучительно спрашивала себя Катя, стараясь пронзить своим взглядом и сумрак, и снег, и стекло.
Весть о том, что Катя арестована, принес Маше не отец, а Петька Скобелкин. Когда Лукьянов, молчаливый и взволнованный, вошел в дом, Маша все уже знала. Поникшая духом, вобравшая голову в плечи, она сидела в горнице и тихо плакала. Ей было жаль Катю, и она втайне ругала себя за то, что поддалась на уговоры и повела ту на сходку. Хотя пан Насимович не предупреждал Машу об ответственности, она и сама хорошо понимала, что ее долг состоял в том, чтобы сохранить Катю в безопасности. Ни пан Насимович, ни сама Катя не посвящали ее в подробности, вызвавшие приезд Кати из Петрограда в Томск, но Маша была не дурочкой, чтоб сообразить кое-что самой. Уж раз направили человека в такую даль — значит, есть к тому веская причина, по пустякам в такую дорогу не послали бы. Маше казалось, что встреть она сейчас Насимовича, и слов бы не нашла, чтоб объяснить, как все это могло произойти так просто, до поразительности просто. Расплакалась бы перед ним, и только.