Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Да что вы говорите?! За что же? — Катя поднялась на локоть, удивленная словами старухи.
— Да ни за что, дочка. Поверье ведь есть: от мужниных кулаков молодеет баба.
— Дикое поверье, Степанида Семеновна! — возмутилась Катя.
— Ну не скажи, — спокойно возразила старуха. — Приметила я и по себе, и по другим бабам: синяки пройдут, и становишься ты вроде на личность лучше, краше, а на тело крепче и моложе…
— Что вы, Степанида Семеновна, говорите?! Да разве можно допускать рукоприкладство! Это же варварство!
— А уж как хочешь называй, а только говорю тебе от души, — убежденно сказала
Катя ушам своим не верила. «Боже мой, как же глубоко вкоренилось невежество!.. И ведь это говорит старая, мудрая женщина, голос которой смиряет страсти всего села… Чего же ждать от других крестьянок, более забитых судьбой!»
— А найдешь нареченного, дочка, сердце само тебе скажет: он. Оно никого больше не примет, — продолжала Степанида Семеновна, ничуть не смущенная несогласием с ней, которое так горячо и запальчиво высказала ее нежданная гостья.
Вдруг завизжали ворота, заскрипели ступеньки, и клубы морозного воздуха ворвались в широко распахнутую дверь. Катя сжалась в комок, застучала в висках кровь, сердце забилось сильными толчками. «Урядник!» — промелькнуло в голове. Но вот дверь захлопнулась, кто-то с разбегу шлепнулся на середину избы, и Катя услышала громкий веселый смех Петьки Скобелкина.
— Барышня, эй, барышня, а тебя, оказывается, волки слопали! — Смех душил Петьку, он катался по полу. — Бабка Степанида, не бойсь, не придут. Сидят горюют, трясут штанами. И толстуха там небось тоже подмокла…
Степанида Семеновна выставила с полатей голову, а Катя приподняла занавеску:
— Чо там, сынок? Обсказывай, — строгим тоном приказала старуха.
Петька перекувырнулся еще раз-другой, встал на колени, снял шапку-ушанку, похохатывая, начал рассказывать:
— Как только урядник поднял тревогу — я тут как тут. Позвал он старосту, велел привесть мужиков избу осматривать, беглянку искать. Дал и мне лопату. «Пойдешь с нами, чурбан, будешь дорогу нам пробивать». — «Как изволите, а обзываться можно опосля. Еще неизвестно, кто из нас чурбан». Ну, об этом, конечно, я только подумал, а слов никаких молвить не посмел. Пошли. Он рвется вперед как бешеный, хрипит, будто жеребец запаленный. «Оборотка энта девка! В трубу она вылетела!» — кричит он про вас, барышня. А сам в одну избу, в другую, в амбары, в бани, зыркает как очумелый.
Прошли мы по верхней улице, а на нижнюю надо по проулку идти. Метет тут — ужасть как, с ног валит! Однако бредем. Мужики кроют старосту и урядника последними словами. А те, суки, молчат, как в рот воды набрали. Уже светать стало. Вижу: впереди бугорок. Я толк в него лопатой. В снегу — клок овчины. Ну, все застопорили, сгрудились. «Что это за невидаль?» — спрашивают друг дружку. А староста заблеял, как баран: «Как ее, это самое, может, тово, ее волки изничтожили». Мужики аж позеленели, принялись ругать урядника. «Да ведь ты, холерская твоя душа, стравил человека зверью! Это же клок от полушубка ее. Тебе же за это пощады ни на том, ни на этом свете не будет!» Урядник онемел, опустил руки, стоит сам не свой. Староста струхнул и того боле. Заурчало у него в брюхе сильнее ветра. Скидывает порты прямо на ветру: «Извиняйте, мужики, приперло, как ее, это самое». А мужики на него: «Пусть тебя наизнанку вывернет, убивец ты разнесчастный!» Тимка отковылял еще чуть подале, толк костылек в сугробчик, а там — валенок. Ну уж тут
Катя слушала Петьку Скобелкина, высунувшись чуть ли не до пояса. Она живо представила все, что происходило в раннее утро этого вьюжного дня. Лицо ее, вначале встревоженное, строгое, повеселело, и она залилась звонким смехом.
— Ты, Петя, просто прелесть! Так им и надо! Мы им еще не то придумаем!
— Шутник ты, сынок, — не скрывая усмешки, сказала Степанида Семеновна. — Одурачил их хорошо. Того заслужили. А только придут они в себя и станут еще злее. Не думай, что взял верх над ними навсегда.
Трезвый голос старухи несколько остепенил и Петьку и Катю, которые в эту минуту забыли и думать об опасности.
— Не стращай, Мамика! Вот я еще поднатужусь и такое придумаю, что земля закачается! — похвалился Петька, и в голосе его не чувствовалось никаких сомнений в своей силе.
— Петь, а вьюга не утихает? — спросила Катя, про себя подумав: «Уходить мне скорее из Лукьяновки надо. Старуха не зря предупреждает».
— Ни капельки, барышня! Наш дед Андрон говорит, что еще два дня буран не уймется — по костям чует.
— Ну ты там, сынок, не зевай. В случае чего: стук-постук нам в окошко, — сказала старуха, видя, что Петька вскочил и нахлобучил до бровей шапку.
— Само собой, Мамика! Я сроду никого не подводил!
В сумерках опять пришла Анисьюшка, забрала ведро, отправилась доить коров. Едва она, справив свои дела, удалилась к себе домой, послышался топот на крыльце, и порог переступил Лукьянов.
— Здравствуй, Степанида Семеновна, здравствуй, Катя! — сказал он, окинув избу быстрым взглядом.
Старуха сидела у стола, вязала. Поднялась навстречу Лукьянову, приветливо поздоровалась. Катя узнала голос Машиного отца, отдернула занавеску полатей.
— Ой, вон кто! Здравствуйте, Степан Димитрич!
— Недолго Петькина хитрость спасала тебя, Катя, — заговорил торопливо Лукьянов. — Раскусили лиходеи обман. Опять по избам пойдут с двух концов села. Не верит эта Затунайская, чтобы ушла ты, Катя, в такую погоду. Велит отыскать живую ли, мертвую ли…
— Как же быть, Степан Димитриевич? Уж очень не хочется снова попадать к ним в каталажку, — вздохнула Катя.
— Потому и зашел. Придется в ночь уйти в тайгу. Хоть идти по такой пурге будет лихо, а выбора другого нету. Иначе схватят они тебя.
— А куда ты ее, Степан, поведешь? Не на выселок?
— Нет, тетка Степанида. Выселок они тоже не обойдут. У Окентия Свободного хочу ее спрятать. Дня на два, на три. А дальше видно будет.
— Место хорошее, только путь-то туда шибко тяжелый.
— За ночь пробьемся, Степанида Семеновна.
— А у тебя-то были, нет ли?
— Все углы обнюхали.