Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Вот уж кого гром бы разбил! — воскликнул Окентий твердо и заверещал пискливым голоском: — А хоть и больше пусть поживет, пить-есть найду чего… И ка дорогу к выселку выведу. Чего же не вывести…
— Путь испытанный. — Лукьянов переглянулся с Окентием. Катя заметила это и вспомнила рассказ Мамики об арестантах, переправленных Лукьяновым из села к Окентию. Может быть, они пробивались к своей свободе по этой же дороге…
Окентий достал из широкого чела печи большой чайник, вытащил из столешницы круглые чашки, выдолбленные
Кате очень хотелось пить, но еще сильнее ей хотелось спать. Обжигаясь кипятком, она выхлебала чашку крутого навара чаги, откровенно попросила:
— А лечь мне можно где-нибудь, дедушка?
— А почему нельзя? Все можно. — Он стащил с печи дерюгу, кинул ее в угол. — Вот тут и ложись.
Катя взяла свой полушубок, завернулась в него, край дерюжки свернула в комок и легла. Она не слышала ни того, когда ушел Лукьянов, ни того, когда, загасив светильник, залез на печку Окентий. Она спала непробудным сном человека, силы которого были исчерпаны до предела.
Проснулась Катя поздно. Окна стояли светлые и белые-белые от налипшего снега. Буран, по-видимому, утихал. Ветер торкался в стены все реже и реже. Дрова в железке прогорели, и в избе становилось прохладно. Катя подбросила в печку дров. Угли еще тлели, и заново поленья разжигать не потребовалось.
Окентий куда-то уже ушел. На столе стоял чайник, тоже изрядно остывший, тут же была чашка с брусникой, лежала связка вяленых чебаков и черный сухарь. Катя поняла: хозяин не дождался ее пробуждения, но и не забыл о ней, оставил поесть. Можно жить хоть целый день.
Катя прежде всего занялась собой: умылась над корытцем, тщательно причесалась. Темно-вишневые волосы ее сбились, переплелись так, что гребенка сразу не брала. Вот уже двое суток она не занималась своей прической. У Мамики на полатях тесно, потолок не давал приподнять голову, ну, а вчера, после пробежки по ночной тайге, ей было не до волос. Она, кажется, высохла от пота только под самое утро… Умываясь, Катя обнаружила на лице две царапины от сучков. Слаба богу, они уже засохли и не болели.
Завтракала Катя не спеша. Впереди у нее бездна времени, и его нужно было чем-то занять. Из еды, оставленной Окентием, ей особенно понравилась брусника: крупная, сочная, схваченная морозом, она была сладкой и ароматной. Катя съела все, что оставил Окентий, а сок выпила через край чашки. Потом она принялась за уборку избы. Подметая пол, перемывая посуду, невольно думала о хозяине избы. Жилище его, человека уже престарелого, нельзя было назвать запущенным. Стол, видать, обмывался горячей водой, а лавка, примыкавшая к столу, сохраняла следы скобления. Правда, по углам кое-где висела паутина, но зато мух в избе не водилось. Катя с удивлением осмотрела передний угол: ни икон, ни креста, ни лампадки —
«Что он все-таки за человек, этот Окентий? Неверующий? Безбожник? Когда придет, надо его порасспросить», — думала Катя, продолжая свои хлопоты в избе.
В течение дня она несколько раз покидала избу, но, сделав двадцать — тридцать шагов от двери, останавливалась: снег вздымался сугробами, лес переходил в чащу, ветер дул в упор… Катя поспешно возвращалась в тепло. Вспоминая ночной переход в буран и темноту, себе не верила: неужели же это была она с Лукьяновым, ока шла на лыжах, она вынесла такое физическое напряжение?
Окентий все не приходил. В сумерки от одиночества Кате стало страшновато, в голову полезли всякие дурные думки. А может быть, старик навсегда бросил свою избу? Кто она, Катя, для него? Чужая, непонятная искательница приключений? Погибнет от голода? Замерзнет в снегах? Ну и что из этого? Сибирь и такое видала. Здесь этим не удивишь.
Но Окентий все-таки пришел и был немного сконфужен тем, что так надолго оставил ее одну.
Катя зажгла уже жировик, сидела, прислушиваясь к шорохам за стеной избы.
— Не рассчитал силенок, дочь. Хотел обернуться к обеду, а вишь, буран-то не унялся, дует как из трубы. Зато вот рыбы свежей принес. Сейчас ельцов разделаем — и на сковородку.
Окентий высыпал из мешка прямо на пол замерзшую рыбу, снял полушубок, шапку, достал откуда-то из-под печи ножи, сковородку, туесок с солью. Он охотно принял помощь Кати, уступив ей ведерко с водой, в котором надо было оттаять ельцов и почистить. Сейчас он показался Кате более приветливым, чем вчера ночью.
— А ножом-то умеешь, дочь, орудовать? — спросил Окентий, строго поглядывая на Катю. — Небось городская? Да еще из богатеньких?
— Не ошиблись, дедушка, и городская и из богатеньких. А вы почему так думаете? — поинтересовалась Катя.
— Да уж знаю. Живу на земле девятый десяток. Можно кое-что и узнать за этот срок. Томская или откуда подалее?
— Томская. А жить приходилось и в других местах…
— Из студентов?
— Из них.
— Ну-ну, — протянул Окентий и замолчал. По-видимому, этих сведений ему было достаточно, чтобы составить представление об образе ее жизни. Зато у Кати его вопросы разожгли любопытство.
— А вы давно здесь живете, дедушка? — спросила она.
Окентий вскинул голову, посмотрел на нее пристально, придирчиво, вероятно, решая, достойна ли она откровенности. С раздумьем сказал:
— А вот вторую избу срубил. Одна уже сопрела.
— Значит, лет тридцать — сорок? — постаралась уточнить Катя.
— Около того, а может быть, и поболе.
— Не угнетает вас одиночество?
— Чего искал, то и нашел.
— Вы что же, пошли на одиночество сознательно? Может быть, по велению веры или в силу каких-то иных обстоятельств?