Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Не смей! Вишь, урядник в доме огонь зажег. Почуял, холера!
Петька сам сбросил Катю, когда они скрылись за высоким забором Мамикиного двора. Тут ветер был уже другой: он метался с пронзительным свистом, но заборы, стоявшие кольцом, не давали ему воли для разбега.
— А упрел я, однако, — сказал Петька и вытер рукавом полушубка взмокшее от пота и растаявшего снега разгоряченное лицо.
— Не ругай меня очень, — виновато сказала Катя.
— Да разве я ругаю?! Городская ты, непривыкшая.
Петька стоял как вкопанный, не двигаясь, одышка давила
— Ну, теперь нам черт не брат! — засмеялся наконец Петька и посмотрел в упор на Катю, в ее поблескивающие в сумраке глаза. — Как ты, барышня, отдышалась мало-мало?
— Мне-то что? Я ехала, — усмехнулась Катя.
— Ну, пошли в избу. Старуха небось не спит — ждет.
— Пошли.
— Как летучая мышка под застрехой сиди, барышня. Когда все уляжется, подадим знак. Ну и взбеленятся же урядник со старостой! Бороды будут у себя и у других драть! Слыхано ли? Увели барышню из-под носа!
Петька окончательно отдохнул и так развеселился, что Катино сердце екнуло: не приведет к добру его лихость.
«Рискнул он не ради меня, не ради моей свободы, а потому, что хочет потешиться над урядником и старостой», — подумала Катя. В душу ее закралось недоверие, тревога сжала сердце. «Да нет, парень он верный, не подведет. Просто суматошный, озорной», — успокоил ее внутренний голос.
— Бабка Степанида, гостью встречай! — громко сказал Петька, раскрывая дверь в темную избу Мамики.
В тот же миг откуда-то сверху послышался шамкающий голос старухи:
— Проводи ее, сынок, на полати. Небось озябла.
В первые секунды Катя ничего не могла рассмотреть: ни печки, с которой доносился голос старухи, ни полатей, на которые ей предстояло залезть, ни кровати, стоявшей в углу, ни стола, притиснутого в угол, под иконы. Она сунулась куда-то в сторону, ударилась коленом о кадушку и, вздрогнув, остановилась. Жестяной ковш, задетый полой полушубка, упал, зазвенел в тишине оглушительно.
— Ты чо это, барышня, как слепой кутенок? — усмехнулся Петька.
Он взял Катю за руку, подвел к печке.
— Скидывай пимы и полушубок, становись на приступок. Я подсажу.
Катя разделась, но ни приступка, ни полатей не видела.
— Вот сюда становись. — Петька схватил ее за ногу, поставил на приступок. — Теперь берись за край полатей.
Катя нащупала кромку полатей, уцепилась за нее. Петька схватил ее, приподнял:
— Вздымайся.
Катя наконец почувствовала под собой полати, подтянулась, закинула одну ногу, потом вторую.
— А зад у тебя, барышня, как подушка, — хохотнул Петька. — Ну, бывайте здоровы! Береги, бабка Степанида, гостью.
Хлопнула дверь, и Петька исчез. В избе стало тихо. До Кати доносились лишь свист пурги да сдержанные вздохи старухи.
— Спасибо вам, бабушка, за приют, — прошептала Катя, не надеясь, что Степанида Семеновна услышит ее. Но, несмотря на преклонный возраст, у той был острый слух.
— А ты, дочка, не оберегайся. В избе никого нету, — сказала старуха.
— Да вы разве
— Не приведи господь на земле одной жить. Два внука со мной да дочь. В Заречную волость на молотьбу ушли. Живут там хозяева справные, по хуторам больше. И хлеба у них и скота несравнимо с нами. Земли там пожирнее, луга попросторнее. Мои-то и заторопились, пока народишко из других волостей не надвинулся. Пуще волков, дочка, рыскают люди нонче по белу свету из-за куска хлеба. Живот своего требует.
Степанида Семеновна вздохнула, зашептала молитву.
Катя примолкла, укладывалась на полатях так, чтоб было удобно. Полушубок ее, промерзший на ветру, не успел еще согреться. Она свернула его валиком, положила под голову. Здесь было тепло, пахло полынью, глиной, кошмой.
— Ты спи, дочка, спи. Утро вечера мудренее, — шебарша какой-то одежкой, сказала старуха.
— Постараюсь уснуть, бабушка. Отдыхайте и вы.
Катя очень опасалась, что старуха вот сейчас же, не медля до наступления утра, начнет расспрашивать о том, о сем, а она еще не подготовилась к такому разговору. Все произошло так быстро, ошеломляюще быстро, ей все еще не верилось, что она уже не в избе урядника, а у долгожительницы Лукьяновки — Мамики, которая, конечно, не выдаст ее, сбережет, уж коли согласилась принять в ночной час. Кате пока было не до она, ей многое предстояло обдумать. Но уснула она скорее, чем предполагала. Поразмыслив над новым своим положением, Катя решила, что будет со старухой предельно откровенной. Естественно, партийных секретов она не выдаст, но и не станет скрывать своих убеждений. Порешив на этом, Катя успокоилась, подобрала колени к животу, подложила ладошку под щеку, как это любила делать с самого раннего детства, и сон сразу сморил ее.
Разбудил Катю говор в избе. Она подняла голову с полушубка, прислушалась.
— Уж такой ветер, тетка Степанида, что с ног валит. Ни зги не видно. Заплот наш и тот будто растаял. Едва об него не расшиблась, — рассказывала словоохотливая женщина.
— Раз к утру не стихло, теперь самое меньшее до вечера будет шуметь, — сказала старуха и, погремев ведром, подала его женщине.
— Погоди, Анисьюшка, тут у меня на загнетке в горшочке кусочек маслица припасен. Вымя-то небось задубело на холоде, — сказала Мамика, и Катя поняла, что происходит: старуха уже не может сама доить корову, и вот пришла соседка, с которой, видать, есть уговор.
Женщина вернулась в избу никак не ранее чем через полчаса. В избе стало уже светлеть. Катя чуть отогнула занавеску, которой были прикрыты полати, увидела Мамику и высокую женщину в полушубке.
Они разливали молоко по кринкам, тихо переговаривались:
— Корму корове и овцам я дала, тетка Степанида. В полдень сама им еще подбросишь, а вечером я приду снова.
— Ну и хорошо, Анисьюшка. Дай бог тебе здоровья. Чем нонче заниматься-то будешь?
— Молотим у лавочника. Ладно, хоть до бурана кладь успели в ригу перевезти. Есть что молотить.