Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Ты почему лезешь к моим солдатам? Что тебе угодно? Или, может быть, хочешь, чтоб я тебя выбросил на мороз?! — крикливо продолжал прапорщик.
— Вы напрасно кричите, господин офицер. Я дочь капитана, погибшего на фронте. Беженка из Риги. Иду в город по поводу пенсии матери. Оказалась на постоялом дворе с вашими солдатами случайно. Если вам так угодно, я сейчас же удалюсь.
Катя произнесла эти слова подчеркнуто твердо, хотя сердце ее колотилось отчаянно.
Прапорщик задержал на ней свой взгляд, на полшага отступил, сказал сдержанно:
— Тем более вам
— До свидания, господин офицер. До свидания, солдатики. — Катя надела полушубок в рукава и, хотя ее подмывало броситься в дверь бегом, медленно вышла во двор. Выходя, она услышала отборную ругань прапорщика, набросившегося на солдат. «Хорошо, что хоть письмо у меня, а то было бы хуже», — подумала Катя.
Ночь она скоротала на другом постоялом дворе, у самого края деревни.
До Томска Катя добралась без особых приключений. Всего лишь два раза она сходила с дороги, чтобы пропустить встречные подводы, показавшиеся ей подозрительными.
Она шла не спеша, зная, что в город лучше всего прийти в потемки. Время ее не подгоняло и голод — тоже. На постоялом дворе ей подвернулся случай произвести небольшой торг: за свой платок, который носила вместо кашне на шее, она выменяла у одной бабы полбуханки хлеба и кусочек сала. Это было, по ее понятиям, целое сокровище. Два дня можно не забивать голову заботами о животе.
По городу Катя шла настороженно, прятала лицо в воротник полушубка, цепким взглядом осматривала прохожих. Когда кто-то появлялся позади, чуток сбавляла шаг, пропускала вперед, увеличивала расстояние так, чтоб нельзя было оглядеть ее. Может быть, все эти предосторожности были и не нужны, но Кате очень хотелось повидаться с Лукьяновыми и Насимовичем, и ради этого стоило поберечь себя.
Войти в подвал Лукьяновых ей было нелегко. У людей горе, тяжкое несчастье, но придумать иного выхода Катя не могла. Тут осталась ее городская одежда, сюда же пан Насимович обещался передать указания, как ей поступать дальше.
Дома был один Степа. Он сидел возле семилинейной лампы, ужинал и так увлекся едой, что не сразу обратил внимание на Катю.
— Здравствуй, Степа. Ты что-то и дверь не закрываешь?
Степа вскочил, но сразу сел, смущенно пригладил волосы. Катя посмотрела на него, подумала: «Он ничего еще не знает о происшествии на выселке. Как я ему скажу об этом, какими словами?»
— А сестры где, Степа? — спросила Катя, стараясь до конца убедиться в своих предположениях.
— Ой, у нас такая беда! Жутко! — сказал Степа и сморщился, как от страшной боли.
— С Зиной? — спросила Катя. Она сняла полушубок, платок, валенки, которые сегодня в ходьбе почему-то натерли ей до жжения икры.
— А вы откуда знаете? — удивился Степа.
Катя рассказала о своем пребывании на выселке. Степа слушал сосредоточенно, слегка двигал бровями, изредка взглядывал на Катю. «Тетя Зина, тетя Зина», — неслышно шептали его губы.
— Дуня с Машей пошли к тюрьме. Может быть, увидят, как ее привезут из Лукьяновки,
— Придут скоро?
— Ну что вы! Будут ждать до глубокой ночи. Должны сегодня привезти, но, может быть, и завтра. А пан Насимович передал, чтобы вы к нему пришли, только после девяти вечера. Он сказал, что адрес вы знаете.
— Да, конечно. — Катя посмотрела на стенные часы-ходики — уже полчаса девятого. Пока она переоденется и доберется до Болотного переулка, будет не меньше десяти. Степа предложил Кате чаю, но ее уже охватило нетерпение.
— Ты, Степа, продолжай ужинать, а я сейчас переоденусь в свое. Передай Дуне спасибо за полушубок и валенки — спасло меня это. И скажи, что я очень извиняюсь: полушубок на спине порвала. Это о гвоздь, когда меня Скобелкин в Лукьяновке из скотской избы урядника вытаскивал. — Теперь все прошедшее казалось обычным, даже смешным, и Катя засмеялась.
— Ну, подумаешь, извинения! — отмахнулся Степа.
— Нет, все-таки, Степа, скажи. Вдруг я ни Машу, ни Дуню не увижу.
— Ладно уж, — пообещал не очень твердо Степа.
Катя раздвинула занавеску и скрылась в закутке, где она когда-то ночевала с Машей. Через минуту она попросила у Степы лампу и вскоре возвратилась оттуда совершенно в ином виде. В чемодане у Кати лежал запасной английский костюм из тонкой синей шерсти с продольной белой полоской и блузка с гипюровой отделкой. Костюм был очень к лицу Кате. К тому же она привела голову в порядок: причесалась, взгромоздила корону из своих темно-вишневых волос на самую макушку. На ноги натянула ботинки на высоких каблуках, с длинными голяшками и шнурками. Как ни тяжело дались Кате эти дни, она много часов провела на воздухе, в физическом напряжении, и от всего этого как-то посвежела, окрепла. Высокая, стройная с зарумянившимся на морозе приветливым лицом, она показалась сейчас Степе просто красавицей. Он посмотрел на нее и не смог скрыть своего восхищения. Неподкупно строгие черты его смягчились, вспыхнули щеки.
— Вы все ж таки не одевались бы так приметно. Вчера двоих студентов забрали, — заботливо сказал Степа, наблюдая за Катей, за тем, как она перед зеркальцем на стене устраивает на голове черную шляпу. — И холодно в шляпе к тому же, — рассудительно добавил он.
Ему и в голову, конечно, не пришло, что, одеваясь так тщательно, Катя думала об Иване Акимове. Ведь мог Ваня оказаться сейчас у Насимовичей? Разумеется, мог.
— Учту, Степа, но в следующий раз.
Она ушла, оставив в лукьяновском подвале как бы на память Степе тонкий аромат духов и свечение своих глаз, таких лучистых, таких ласковых, что забыть их сразу не было сил…
К дому пана Насимовича Катя не просто подошла, а, точнее сказать, подкралась. Она долго наблюдала за глухим и сумрачным переулком, прячась за тумбой, на которую наклеивались афиши и объявления. Выждав момент особенного затишья, когда вдруг пригасли звуки от раскрываемых калиток и ворот, не по-обычному гулко разносившиеся в морозном воздухе, Катя вбежала во двор Насимовича, и вот уже стукоток ее каблуков раздался на дощатом крыльце.
Дверь открыл сам Бронислав Насимович. Он радостно схватил Катину руку и, не выпуская, стал звать жену: