Та, что меня спасла
Шрифт:
– Эд, как думаешь, – голос у Севы хриплый и тихий. – Линка меня простит, а?.. Я ей звоню, звоню… Сбрасывает. Разговаривать не хочет. Как думаешь, может, это и правда мой сын?
– Может, там девочка? – морщусь я и почему-то в красках представляю простоволосую Таю с большим животом. В платье широком. А можно и в брючках для беременных. Ей пойдёт. И пусть это будет девочка – очень даже хорошо. От мальчиков одни неприятности. Особенно от таких как я и Сева.
– Пусть и девочка, – Сева, как и я, прикрывает глаза. Наблюдаю за ним искоса. Но лучше бы я этого не делал. – Ты знаешь. Я думал. Пусть даже не моя…
– Тебе правду или соврать? – не хочу его жалеть. Да и не нужно. Наверное, Сева должен пройти эти ступени сам. И если колени ссадит – так ему и надо. Через боль, возможно, ему доходчивее дойдёт. Не особо верю, что он изменится круто и бесповоротно. И Синица будет дура, если ему поверит. Но… я ведь тоже взял и изменился. В каком-то смысле. Может, и Сева не такой пропащий, как я думаю. Лучше.
– Ладно. Лучше помолчи. Что-то в последнее время от тебя одни гадости слышу. Ты бы с Таей меня свёл, а?.. И прощение попрошу, и… может, она мне с Линкой поможет.
Я внутренне настораживаюсь. Сжимаюсь. И снова режим подозрительности включён и зашкаливает. Слишком уж он настойчиво хочет перед женой моей расшаркаться. Не способ ли это выведать, где она?..
– Сева, не стоит. К тому же, я не знаю, где сейчас моя жена. И не желаю знать. Так мне и проще, и спокойнее.
– Врёшь ты всё, гад. Но пусть. Ты только если вдруг случайно пересечёшься, попроси с Линой поговорить. Пусть она хоть раз ответит мне.
Сева сейчас не просто жалок. Он будто раздавлен. Я не помню его таким. Может, он настоящий сейчас? А за долгие годы роль клоуна настолько приросла к нему, что я привык и не могу за личиной прожжённого ловеласа увидеть настоящего Севу? С его чувствами, желаниями, страхами, наконец. Я знаю, что он ест на завтрак. Но никогда не спрашивал, что он читает. Брюнетки или блондинки ему нравятся больше. Всегда казалось, ему без разницы. Лишь бы погорячее штучка. Да я и сам… Чёрт. Как-то думать об этом… неприятно? Противно? Стыдно?..
– Знаешь, о чём я подумал?
Сева замирает. Прислушивается к моему голосу. Я тоже говорю негромко. Слишком тяжело говорить. В голове словно огненный шар качается.
– И о чём же?
– О том, что душа похожа на окно. Оно может быть любое. Больше. Меньше. Деревянное или пластиковое. Это всё важно, но не главное.
– И что же самое важное? – Сева не улыбается, и мне становится легче говорить. Он… понимает меня?
– Стёкла. Чем дольше ты живёшь, тем больше ухода требуется. Пока ты ребёнок – душа чистая, как новое, идеально прозрачное стекло. А потом туда и пыль и грязь. И осадки всякие копятся. И копоть, и сажа, и обиды. И чем дольше ты не заглядываешь внутрь себя, тем толще слой всякого дерьма. И попробуй его отмой, отскреби. Душе, как и любой части тела, уход нужен. И чистота.
– Эд, я тебя боюсь, – Сева кривится болезненно, придерживая то ли ушибленную, то ли сломанную руку. – так ты это сказал – меня продрало. Честно. Кажется, надо попытаться душу помыть. А заодно и поковыряться. Может, я уже всё растерял?
– Ну, если вопросы такие
Сева смотрит на меня с благодарностью. А я закрываю глаза. Я снова ему верю. Стёкла моей души сопротивляются копить подозрения. Но я слишком хорошо знаю, как это – жить нараспашку. Лучше всё же прикрываться. На всякий случай.
В клинике мы попадаем в Жорины руки. Он ворчит, ругается сквозь зубы. Пытается давить на совесть. Слушаю его в пол-уха. Мне бы вырваться хоть на полчаса из его клешней здоровых и позвонить Тае. Услышать её голос. Но пока я не могу командовать: не в том положении.
У Севы перелом лучевой кости левой руки. У меня – сотрясение мозга в лёгкой форме.
– Постельный режим! – Жора выплёвывает эти слова с таким торжеством, словно мы в карты играли, и ему наконец-то удалось отыграться. – Минимум на пять дней!
Чёрта с два. Но пока я об этом говорить не буду. Пусть утешится. Я готов сделать вид, что сдался.
17. Тая
– Подожди, подожди, – пытаюсь я справиться с дурнотой, что накатывает волнами, – ты что-то путаешь. Я ж не подзаборница какая. У меня документы есть. Свидетельство о рождении. Там, в графе «отец» стоят имя и фамилия. Дмитрий Сергеевич Прохоров.
Тётка поднимает накрашенные брови. Точнее, бровей там нет почти. Только уродливые тёмные полоски. То ли краска, то ли татуаж. Раньше она свои три волосинки в два ряда сама, пинцетом, щупала. Кто он, тень с лестничной площадки? Я уже хочу его увидеть.
– Ну, да. Написано. Да, Дмитрий Сергеевич. Но не Прохоров. Может, он Анечкину фамилию взял – откуда мне знать?
Как-то всё это выглядело… странно. Вряд ли она не задумывалась, но почему-то ни разу не всплывали простые, но такие важные факты.
– А как ты нашла меня? – именно сейчас я полна подозрений, сомнений и коктейлем из прочих эмоций. И все они – противоречивые.
– Как… как… – у тётки бегают глазки, – бабушка твоя наседала, царство ей небесное. И добрые люди подсказали.
Историю про сироту и квартиру я слышала не один раз. Тётка весьма гордилась собой за изворотливость. Тогда мне не казались подозрительными какие-то «добрые люди», что помогли ей отыскать меня в другом городе, в детском доме. Но сегодня как-то по-иному звучит старая история.
Больше я ничего не успеваю спросить: добрый звонок в дверь и кинувшаяся в коридор тётка говорят о многом. Судя по всему, явился ОН, лестничный Казанова.
Я ожидала увидеть кого угодно. Плюгавого пузана. Носатого унылого дедка, но тёткин мужик превзошёл все ожидания. Я стою в проёме большой комнаты и наблюдаю, как суетится тётя Аля. А этот входит как хозяин. Как к себе домой.
Красивый, высокий. Слегка за пятьдесят внешне. Одет не в дорогое шмотьё, но вполне презентабельно: летние светлые брюки, тенниска на крепкой груди как не треснет. Хорошие сильные руки. И мускулы у него на месте. Густые волосы ёжиком, что называется, серебряные. Седой. Красивым таким ровным металлическим цветом отливает.
– Ты не говорила, что ждёшь гостей, Аля, – смотрит он на меня пристально. Взгляд у него внимательный и ласковый, как у доброго человека из сказки. Губы красивые с улыбкой искренней. Слишком хорош, чтобы быть натуральным.