Та, что меня спасла
Шрифт:
Сева меняется в лице. Прячет глаза. А затем вскидывается. Взгляд у него отчаянный.
– Что, проболталась тебе? Не удержалась, чтобы не втоптать Севу поглубже в грязь? Как же. Такой шикарный случай упускать нельзя.
Я настораживаюсь. Очень интересно. О чём это он сейчас?
– Ты о чём? – спрашиваю холодно.
– Ой, вот только не нужно делать вид, что ты не в курсе. Я о жене твоей, о ком ещё! Ну, напился я, ну предложил ей любовницей стать, как только ты её бросишь. Я, между прочим, во благо твоё действовал! Испытывал её, так сказать!
– Ты… что?.. – у меня даже в глазах
Сева отшатывается. Бледнеет. Закусывает до крови губу.
– Я думал, ты из-за этого бесишься, – бормочет он, вжимаясь в дверцу машины. С его габаритами это выглядит нелепо.
Делаю несколько рваных вдохов-выдохов, чтобы не расквасить бывшему другу морду.
– Ну и как? Она согласилась на твоё поистине щедрое предложение? – голос у меня как у древнего ящера – противный и скрежещущий.
– Нет, конечно, – Сева пытается независимо засунуть руки в карманы. Куда ему. С его-то кулачищами. Там надо по авоське на каждый бок привязать – может, поможет. – По роже мне дала.
Ах, да. Я помню. Его видок перед тем, как Тая исчезла с проклятого бала. Значит, это она его приложила. Горжусь и восхищаюсь своей женой. Жаль, я не знал, а то бы добавил.
– Послушай меня, Сева, – трудно держать руки в спокойствии. – Очень внимательно послушай. Ты и так уже отличился везде, где только можно. Я прощал тебе эпатажные выходки. Всё думал – образумишься со временем, пройдёт у тебя затяжной период козлизма. Но, смотрю, время идёт, а ума не прибавилось. Ты скоро отцом станешь, а всё в подростковые игры играешь. Чужих любовниц подбираешь и пробуешь на… зуб. Шуточки дурацкие шутишь. Безумные идеи толкаешь. Из-за твоих слов Тая ушла из дома. Подслушала твой бред, что всё вокруг меня закрутилось, как она появилась в моей жизни. Решила искоренить себя. Чтобы мне якобы было лучше и спокойнее. Хочу, чтобы ты знал: со своими проблемами я разберусь сам. Не нужно без конца творить ерунду, прикрываясь благом.
– Эд… мы же столько лет вместе. Столько прошли испытаний. И вот сейчас ты…
– Прежде чем говорить, продумай хорошенько каждое слово, – предупреждаю, и в злость свою вплетаю угрозу. – Друг – это не тот, кто делит с тобой любовниц и пакостит чужой жене. Друг – это тот, кто плечо подставит, а не подножку, из лужи вытянет, если нужно. Ты заигрался, Сева. И да, я не верю тебе. И да, подозреваю тебя. Потому что больше не чувствую твоей поддержки.
Сева молчит. Глядит в окно. Вряд ли что-то видит.
– Дожились, – вздыхает он тяжело. А затем смотрит мне в глаза. Во взгляде его отчаяние. Тёмная какая-то тоскливая хмарь. – Не травил я тебя, понял? Незачем мне это! А любовницы… ну, своего рода азарт. Всё время хотелось узнать, что они в тебе находят? Ведь ни одна с миром не ушла – только через скандал. Ты ж деревянный, Эд. С тобой не то, что нелегко – невозможно порой. Я не о мужской дружбе сейчас. Как друг ты как раз серьёзный и надёжный. Но бабы?.. Это всегда было выше моего понимания. Неужели им нравится, как ты их гнобишь и в бубен не ставишь? Они все как одна жаловались на твою чёрствость и отсутствие эмоций. Ты ж даже крошку свою удержать не смог – не вынесла,
– Заткнись, Сева, – только его истерик мне сейчас не хватало для полного комплекта.
Он хочет сказать что-то ещё, я уже собираюсь посчитать ему зубы кулаком, как машина наша содрогается и идёт юзом. Выстрел?.. Взрыв?.. – это последнее, о чём я думаю. А затем становится темно. Очень темно…
16. Эдгар
– Эдгар Олегович! Эдгар Олегович! – словно сквозь вату. Голова раскалывается так, что и глазам больно. Но я всё же пытаюсь их открыть. Это голос водителя. Встревоженный. Усилием воли разлепляю веки. Хорошо, что сегодня не солнечный день.
– Что… случилось? – губы неприятно пересохли. Горло тоже.
– Шина лопнула, – у Костика раздосадованное лицо. На щеке – ссадина. – Ехали быстро. Дорога мокрая. Перевернулись. Но все живы, слава богу. Просто лопнула хренова шина!
Просто. Не просто. Вскрытие покажет, как говорится. Соображать мне тяжело.
– Я вызвал Игоря. Скоро будут. Вам назад в больницу надо. Сотрясение, видать. И Всеволода Никитовича тоже туда же. Рука, наверное, сломана.
Я пытаюсь сесть. Сева на обочине сидит журавлём длинноногим. Белый, как мучной червь. Я бы злился на него, наверное, но не могу. Почему-то становится смешно. Возможно, это последствия стресса.
– Ну что ты ржёшь, что ты ржёшь, – страдальчески морщится Мелехов. Рука у него висит плетью. – Чёрт, левая. Рабочая. Угораздило. Вот только не говори, что это кара небесная.
– Не скажу. Удар головой, как ты думаешь, из какого разряда кар? И для чего? Чтоб мозги на место встали?
– Да! – почему-то радуется Мелехов и лыбится самой своей блядской улыбкой. – Эд… ты прости меня, а? Чёрт, ну дурак я… Ты ж знаешь. Но за тебя я любому шею сверну, ноги местами поменяю и скажу, что так и было.
Может, и правда, с головой у меня не в порядке, но я почему-то ему верю. Нет, пусть его потаскают, потаскуна хренового, на допросы-беседы вызовут, чтобы не расслаблялся. Но в моём личном списке подозреваемых Сева почему-то опустился на ступеньку ниже. И ничего такого не сделал он, чтобы оправдаться. И поступки его скотские. И сам он – козёл первостатейный. Но Сева всегда таким был. Линия поведения неизменна и траектории его движения не нарушает.
– Я и у Таи прощения попрошу. Честно. Искренне попрошу, не для галочки. Она знаешь, как меня приложила. Я её зауважал. Злой я был. Сильно. В раздрае, что ли. Объяснить толком не могу. И напился, как свинья.
Ответить я ему не успеваю: тут вам и белка, и свисток, и чуть ли не свалка. Журавлёв злой, как чёрт. Зря я, наверное, безопасников в сторону отодвинул. Опять решил обойтись без эскорта. Если бы это был целенаправленный против меня акт, вряд ли бы мы сейчас сидели с Севой у обочины и ржали.
Мы садимся в другую машину беспрекословно. Едем молча. В больницу. Я так и не позвонил Тае. Но сейчас говорить трудно. Мне бы не хотелось объяснять. Но, наверное, всё равно придётся. На башке шишка приличных размеров. А я сижу и как мальчик придумываю, что скажу жене. Совру. Или лучше сразу правду. Она у меня чуткая очень. И вранья не любит.