Таежный гамбит
Шрифт:
— Вы правы, — вздохнул Мизинов. — Сколько человек у Струда?
— Не больше трехсот. Но обожжен на неудаче с Камовым, осторожен и расчетлив. Думаю, он воздержится пока от боевых стычек, а станет действовать набегами, диверсиями. Возможно, Острецов использует его в качестве прикрытия, чтобы закрыть Камову отход…
— Я дам вашим бойцам полк подполковника Лаука, — подумав, решил генерал. — Попробуйте окружить и уничтожить этого латышского стрелка, чтоб ему вечно снилась его Латгалия! [52]
52
Латгалия — восточный край Латвии.
— А вы, я так понимаю, с востока поможете Ивану Герасимовичу?
— По хорошему следовало бы ударить с юга и зажать отряд красных в тиски, между вами и мной. После того, как вы покончите со Струдом, разумеется. Но это чересчур идеально, вряд ли мы справимся.
— Ваше превосходительство, я бы не отважился мыслить сейчас стратегически, — согласился Белявский, — Попробуем для начала зажать Острецова между вами и Камовым. А я, разделавшись со Струдом, припру с севера. Там видно будет. Вы знаете, я за время этой непредсказуемой войны взял себе за правило не думать дальше послезавтра. В оперативном плане, конечно. И, знаете, мало когда ошибался. Так что завтра, если вы позволите, я бы выступил на Струда. Найду я его легко. Вы можете выступить к восточной оконечности склона. Пока идете — я разделаюсь с латышом. Атакуете Острецова, а тут я подоспею. Вместе чего-нибудь да добьемся. Победы или смерти, одного из двух.
— Вы хороший оператик, капитан, — похвалил Белявского Мизинов.
— Немудрено, ваше превосходительство, я ведь на германской был начальником штаба батальона.
— Добро! Я прикажу Лауку, пусть выступает вместе с вами. Часа через два выступлю и я. С нами крестная сила, да, капитан?
— Хотелось бы надеяться, — кивнул Белявский. — По крайней мере, я постоянно вожу с собой в обозе Смоленскую икону Богоматери. Наверное, лишь ее молитвами я до сих пор жив, — он крепко пожал Мизинову руку.
6
На красивой игреневой [53] лошади, в ярко-сиреневом канаватном [54] распахнутом кафтане поверх казачьего чекменя с золотистым отливом, атаман Камов выехал не переднюю линию обороны. На голых ветках берез повис густой, плотный куржак [55] , изо рта лошади валил молочный пар, но его ноги в теплых опойковых [56] сапогах не зябли, и Камов с удовольствием правил лошадью, понукая ее осторожными, незлыми шенкелями. Сейчас она вынесла его как раз туда, куда он стремился, — на левый берег Амгуни, где окопались его станичники и в тонком, напряженном, как струна, воздухе, звенел непрерывный ружейный треск.
53
Игреневая — масть лошади: рыжая, со светлой гривой и хвостом.
54
Канаватный — из толстой, теплой ткани.
55
Куржак — толстая изморозь.
56
Опойковый — сделанный из шкуры молодых телят, в возрасте меньше года, питавшихся только молоком. Шкура таких телят особенно нежна, мягка, упруга и в то же время крепка.
Камов понимал, что это, возможно, последний бой в его жизни, а потому заранее приготовился к смерти: разоделся во все самое лучшее, что было у него в походе, оседлал самую красивую свою лошадь. Как ни странно, но он был спокоен. Дело, которому он отдал свою жизнь, принесло добрые плоды — в этом Камов убедился сейчас еще раз: казаки залегли плотной цепью и усердно выполняли опасную военную работу. Несмотря на то, будет ли жив сам атаман Камов, амурское казачество все-таки живет, и никаким Острецовым не под силу искоренить то вековечное, что искони вскармливало казака, ставило его на ноги и превращало в мужчину — труженика, воина, защитника. Пусть ему, Камову, суждено погибнуть, это еще полбеды, это даже вовсе не беда. На смену ему придут другие, такие же смелые, отважные и последовательные. И что ни поделай с казачеством, из глубины души казачьей духа казачьего ни выжечь, ни вытравить.
Камов понимал, что отряд окружен и малой кровью теперь не отделаться. «Пусть так, — решил он, — но умереть я хочу только вместе с моими казаками. Дай Бог!» — Камов перекрестился и, приободрившись, выехал в середину обороняющейся цепи.
Но Бог его миловал пока, и атаман спокойно разъезжал вдоль цепи, внимательно всматриваясь на противоположный берег, где ощетинились орудия и пулеметы. Амгунь уже стала, ее в каких-нибудь три-четыре дня сковал такой крепкий лед, что Камов всерьез стал опасаться, что красные перейдут по льду и внезапно ударят по казакам — например, ночью.
— Не робей, станичники! — зычно крикнул он. — Мы с вами не один пуд соли съели вместе, съедим еще сотню! Верно?
— Верно, батька! — нестройно, вразнобой прокричали несколько человек.
Фигура Камова была заметна издалека, вокруг него роями свистели пули, но он не кланялся им, только презрительно фыркал, когда редкие из них чиркали по луке седла или дырявили его кафтан.
После очередной бомбардировки красных прошло полчаса. Подняв бинокль к глазам, Камов увидел, что артиллеристы на том берегу готовятся к очередному обстрелу: подтаскивают новые ящики со снарядами, регулируют прицел, склоняясь над панорамой [57] . В их рядах царило лихорадочное возбуждение, какое бывает только перед праздником либо перед штурмом. Поскольку, как верно решил Камов, праздника пока у красных не намечалось, оставалось одно — штурм.
57
Панорама — прицельное приспособление артиллерийского орудия.
Он вернулся к цепи, слез с коня и лег рядом с долговязым бородатым казаком с погонами сотника [58] :
— Слышь, Матвеич, сколько у нас бойцов осталось?
— Почитай никого уже не осталось, Иван Герасимович, — ответил тот, высматривая очередную цель. — Человек триста, может быть, не боле того. Полегли все наши станичники, э-э-х! — и он в бессильной злобе хрястнул винтовкой по земляному валику перед собой.
— Еще один обстрел не выдержим? — Камов пристально посмотрел на Матвеича.
58
Сотник — в казачьих войсках чин, равный армейскому поручику.
Тот обернулся и с вызовом посмотрел на атамана:
— Сам-то как считаешь? Последний бой наш грядет, ей Богу! Либо погибать, либо отходить, куда есть путь.
— Пути никуда нет, Матвеич. Ни на север, ни на юг. На запад тоже не получится — склоны крутые, прицельно всех перестреляют, пока карабкаться будем. С севера подпирает Струд — ты помнишь его, мы осенью покрошили его отряд у Больше-Аринской.
— Ну-у-у, — протянул казак, — так теперича он с нас живым не слезет, все припомнит!
— Ты меня укоряешь, да? Считаешь, я вас завел в эту глушь, а теперь погибать бросил? Так можно было дома сидеть, ждать, покуда комиссары продразверстку вам всучат, как в России!
— Да ты не серчай, Герасимович, — смягчился Матвеич. — Все правильно мы сделали тогда, в Больше-Аринской. Одна беда — не шибко мы с тобой грамотны в военной науке оказались.
— Да, толковые люди погибли, — согласился Камов, но тут же горячо бросил: — Но ведь погибли они за наше дело, Матвеич!