Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
В голосе Вагуриа звучала вечно юная сила жизни и смутная печаль, понятная только Тагу. Эта песня перенесла его в прошлое.
Пасхальная ночь. На балконе дома он свежует подвешенного козленка. Только сегодня пришел Тагу с зимних пастбищ, где он пас господское стадо. Вся семья в сборе, и в доме царит радость. На столе — крашеные яйца. Блестят глаза у Вагуриа и Куджи. Цау ощипывает кур на балконе. Сегодня она необычайно счастлива: вернулся домой отец. Она крутится по дому, как волчок, и все успевает сделать: постирать и починить отцу белье, умыть его, причесать, почистить одежду. Ведь сколько времени был он вдали от близких, без ухода, как соскучился по семье, по жене и детям! Цау не дает отцу и пальцем пошевелить, перехватывает любое дело
Едва только Тагу освежевал козленка, как Цау уже ставит перед ним котел.
— Принеси и воду, дочурка!
Цау хватает кувшин и, пританцовывая, бежит к колодцу. На бегу она напевает, радуясь и яркой луне над головой, и цветению сливовых деревьев, и своим шестнадцати годам. Как колокольчик звенит ее голос:
Высоко, высоко белые горы, На горах стоят пастухи, Они спустятся по узким тропинкам, Встретят Зису на Ингири.Внезапно голос ее обрывается, и до Тагу доносится приглушенный крик:
— О-отец!
В переулке зацокали копыта. Тагу сбегает с балкона, с маху перескакивает через забор, но всадники уже далеко. Из деревни доносится лай собак, женский визг, боевой клич мужчин и возгласы:
— Курсали! Курсали! [17]
— Цау похитили!
— Скорей, скорей, не упускайте.
Люди перескакивали через заборы, канавы, ручьи и пускались в погоню за похитителями, но те были уже недосягаемы.
Горько стало Тагу при этом воспоминании. Цау теперь на чужой стороне, наложница какого-нибудь турка. А за собой сейчас слышит Тагу поступь своих недругов: словно тяжелые капли, падают в тишине отзвуки их шагов. Раз, два, три, пять… десять лет!..
17
Курсали — похитители.
Другая картина встает перед взором Тагу. В Одиши ждут нашествия турок, и пастухи угнали стада в горы. Ночью грозовой ливень захлестнул окрестные пастбища, мощные потоки унесли множество коров, лошадей, овец, коз, жеребят. Пастухи, убежденные, что архангел Михаил, грозный владыка гор, наслал на них непогоду, при первом же ударе грома, чтобы умилостивить его, разожгли костры и запели "Даэрге-ашва". Но все было тщетно: еще грознее блистали молнии и грохотал гром, еще сильнее злобствовала гроза. Стремительные потоки косого дождя хлестали по непокрытым головам людей, слепили глаза, прерывали дыхание. Но пастухи продолжали петь, выпрашивая у неба милость. Наутро от многочисленных стад, выращенных и сохраненных с таким трудом, не осталось и половины: разбушевавшаяся стихия размыла дороги и тропы, унесла не одного пастуха… Полностью уцелело только стадо Кешана Чиладзе, пасшееся на горе Джогордзага. Но спасли его не костры, не пение "Даэрге-ашва", Тагу Зарандия и его пастухи окружили обезумевший от страха скот и не дали ему разбежаться. Всю ночь, не присев, стерегли они свое стадо, повинуясь указаниям Тагу. Куджи ни на миг не отходил от отца. В темноте на парнишку наскочила испуганная кобыла. Упав, он вывихнул себе руку. Тагу сам вправил Куджи руку и наложил повязку.
— Не туго, сынок?
— Нет…
— Больно?
— Нет…
Что-то странное почудилось Тагу в голосе сына.
— Что с тобой, Куджи? — Он поднял голову. — Куда ты смотришь?
Куджи смотрел на дорогу. Три старых пастуха, вооруженных до зубов, направлялись к их единственному уцелевшему шалашу. Сердце замерло у Тагу: что им нужно? Он взглянул на Куджи — и сразу все понял. Куджи искупался вчера в горной речке, а горные воды принадлежат, по преданию, Михаилу-архангелу, и никто не имеет права осквернять их. И вот разгневался Михаил-архангел, наслал на людей грозу, ливень, ветер. Никому не прощают пастухи обиду,
"Это я, я виноват, — пронеслось в сознании Тагу, — почему позволил Куджи искупаться!"
А три старых пастуха все приближаются, неотвратимые, как рок. Повернулись к ним подпаски, оставив работу. Затаив дыхание, стоит Куджи.
"Зачем я ему позволил?"
Вот пастухи окружили Куджи и повели: один впереди, двое — сзади.
— Куджи, сынок!
Но Куджи уже скрылся с глаз. Подошли подпаски к Тагу и в знак соболезнования склонили головы. Чем еще могли они утешить несчастного отца, как помочь ему? Куджи нарушил извечный закон гор, и пастухи не могли поступить иначе: они и родному сыну не простили бы обиды, нанесенной горам. Ведь пастухи живут милостью гор: не будь гор, не было бы и пастухов. Куджи оскорбил покровителя гор, и они потеряли половину своих стад. Куджи заслужил самого сурового наказания, какое только может постигнуть человека, — изгнания из родной страны…
Мать не вынесла потери второго ребенка — и вскоре Тагу стоял перед свежевырытой могилой. Сердце мужчины тверже. Все вынесет Тагу, что ниспошлет ему судьба, лишь бы Вагуриа Сквери был с ним. Он не отпускал его теперь ни на шаг от себя, был для него отцом и матерью, сестрой и братом. А мальчик рос любознательным, ничто не могло укрыться от его острых, внимательных глаз. Он быстро усваивал все, чему мог научиться от отца и окружающих людей. И Тагу казалось, что этот семнадцатилетний юноша вместил в себя все тайны природы и мудрость, доступную человеку…
Между тем над лесом сгущались сумерки. Впереди, указывая путь, по-прежнему шел Вагуриа Скверн. "Боже, помоги моему мальчику! — молил Тагу. — Это я сбил его с верного пути!"
В глухой, напряженной лесной тишине шла потайная, скрытая от людских глаз жизнь. С приближением темноты на все окружающее, казалось, нисходил покой и мир, но Вагуриа Сквери отчетливо видел, каким ужасом начинают загораться глаза лесных зверей и зверушек, слышал, как бьется на дереве птица, попавшая в когти хищника, как беспомощно пищит лягушка в пасти змеи, с каким ожесточенным клекотом бьются из-за добычи две птицы, ударяя друг друга могучими крыльями; видел он ланей, испуганно выгнувших длинную шею и ждущих опасности со всех сторон; видел шакала, терзающего свою жертву, клыкастого кабана, с громким сопением выбежавшего на охоту, чутко настороженного, трепещущего зайца с поднятыми ушами. В мнимом покое и тишине чащобы, на земле и под землей, в кустарнике и на деревьях, на поверхности болота и в его глубине — всюду живые существа боролись друг с другом не на жизнь, а на смерть. А разве сам он, Вагуриа Сквери, не поступает так же, как обитатели лесов? Разве не ведет он на верную гибель этих турецких посланцев?
На их пути простерлось широкое, топкое болото, а над ним — ясное небо и золотое солнце, клонившееся к закату. Вагуриа взглянул на солнце: по нему можно было определить, что верная дорога пролегает по ту сторону болота. Но обойти болото ни справа, ни слева невозможно. Оставался один путь: прямо, наперерез. На той стороне росли несколько высоких тополей. Надо срубить один из них и уложить на болото вместо моста. Вагуриа Сквери внимательно разглядел трясину. Из болота торчат полусгнившие ветки ольхи и ясеня, остатки стволов. Выдержат ли они его тяжесть? Остальные путники тоже всматриваются в трясину, затем переводят взгляд на Вагуриа Сквери. А Вагуриа поднимает глаза на Тагу: "Да поможет нам бог, отец!"
Юноша нагнулся, засучил и без того короткие штаны, взял у Тагу топор, заткнул его за пояс.
— Осторожно, Вагуриа! — предупредил его Кешан Чиладзе.
Вагуриа не любил пустых слов. Недовольно, дерзко тряхнув головой, он ступил в болото. Прыгнул на остаток пня, торчащего из трясины, оттуда — на ветку, затем на другую, снова на пень, все дальше и дальше, ловко и легко, как козуля. Люди на берегу не отрывали от него глаз. Тагу замер, перестал дышать. Земля уходила из-под его ног.
— Берегись, сынок!