Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Это хорошее. Потому что оно не мое. Воспоминание огромное, но бледное. Между всех драгоценностей Солары нету лика Лилы Саба. Друг Джанни владеет им, будто бы видел вчера. А я, единственный имеющий право? Я — нет.
Глава 14
Гостиница «Три розы»
Что остается делать в деревне? Самое серьезное, что было у меня в юности, оказывается, жило в других местах. В городе (конец сороковых), потом в Бразилии. Эти другие места (наша тогдашняя квартира в городе, мой лицей) до нынешних дней не сохранились. Может, не существует и того далекого места, где Лила проживала в последние годы своей короткой жизни. Последние документы, которыми разрешилась Солара, дали мне возможность только почувствовать облик Лилы, но не показали лицо. Передо мной опять густой, тугой, непроходимый заслон тумана.
Вот что я думал с утра. Мной овладело чемоданное чувство. Зайду-ка я в последний раз на чердак, попрощаюсь с рухлядью. Я был уверен, что искать мне уже нечего. Зашел на чердак. Какое-то нереальное желание попытать счастья. Отыщутся новые улики?
Прошел по уже изученным
Был и итальянский детектив довоенных времен «Гостиница „Три розы“» Аугусто Марии Де Анджелиса. Опять я охвачен чувством, будто бы в книге рассказана моя собственная история:
Дождь падал длинными струями, в бликах от фонарей они представлялись серебряными. Туман, растянутый, дымный, протыкал своими иголками лицо. На тротуарах колыхалась бесконечная процессия зонтиков. Автомобили посередине улицы, где-то карета, переполненные трамваи. В шесть часов вечера темнота была туга, как в первые дни миланского декабря.
Три дамы торопились, прорывали быстрым шагом вереницы прохожих. Все три были одеты в черное по довоенной моде, в тюлевые шляпки с бисером.
Они были так похожи одна на другую, что если бы не ленты на шляпках — цвета мальвы, фиолетовая, черная лента, — подвязанные бантами под подбородками, могли бы выглядеть галлюцинацией: как может утроиться одна и та же личность? Взошли на Понте Ветеро с улицы Орсо и, поравнявшись с самым краем освещенного тротуара, вошли, почти вскочили, втроем в тень площади Дель Кармине…
Мужчина, шедший за ними и колебавшийся — догонять ли, — когда они пересекли площадь, остановился перед фасадом церкви под сильным дождем…
Досадливо махнул рукой. Смотрел на черную небольшую дверь…
Он прислонил свой зонтик к стене дома, давая каплям стечь, и потирал руки медленными ритмичными движениями, сопровождавшими внутренний монолог…
Он ждал, он не сводил глаз с маленькой двери церкви. Временами какие-то черные тени пересекали площадь и исчезали в темном подъезде. Туман сгущался. Он простоял не меньше получаса. Будто смирился…
Покидая площадь Дель Кармине, он пересек улицу Меркато, за нею Понтаччо, и, добравшись до стеклянной двери, открывавшейся в широкий и освещенный вестибюль, толкнул и вошел. Над стеклами двери читалось огромными буквами: «Гостиница „Три розы“».
Это был я: в густом тумане я видел трех женщин, Лилу, Паолу и Сибиллу, в непрозрачном воздухе они казались нерасторжимыми, время от времени исчезающими в тенях. Бессмысленно догонять этих женщин в таком тумане, который вдобавок загустевает и плотнеет. Решение, я думаю, в другой плоскости. Дай я пройду по улице Понтаччо и загляну в озаренный светом подъезд гостиницы (не там ли произошло преступление?). Где она, гостиница «Три розы»? Повсюду, если спросить меня. A rose by any other name. [317]
317
A rose by any other name. — Цитата из «Ромео и Джульетты» Шекспира, в переводе Б. Пастернака — «Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». Роза — многозначный символ в искусстве и не случайно первый всемирно знаменитый роман Эко называется именно «Имя розы». В античности розу связывали с особого рода метаморфозой (Апулей). В «Золотой Легенде» роза — знак мученичества. Именно с розой связаны первые памятники литературы на народных языках — первый образец итальянской лирики «Rosa fresca aulentissima», раннефранцузские «Li contes de la Rose», «Dit de la Rose» и позднелатинская «Carmen de Rosa», а также первая большая христианская аллегория — «Роман о розе». Кроме того, роза — символ двух «готических» эпох — Высокого Средневековья и Романтизма. Возможна и отсылка к завершающей фразе «Четырех квартетов» Элиота: «Огонь и роза — одно». Наконец, у Данте в XXIII песни «Рая» роза — символ Слова Божия. В этот же ассоциативный ряд всякий толкователь «Имени розы» подставляет известное изречение Гертруды Стайн «Роза есть роза есть роза…», прямым ответом на которое читается последняя фраза романа (Stat rosa…), и в одном лишь названии книги обнаруживает весь круг трактуемых проблем.
На днище коробки, на подложенных мягких старых газетах, укрытые сверху газетами, покоились два облезлых тома большого формата. Один из них — библия с иллюстрациями Доре, до того измочаленная, что ее можно только разобрать на листы и продать как офорты. У другого тома — переплет не старее сотни лет, полукожа, корешок ветхий и без надписи, форзацы мраморной бумаги, затрепанные. Первое впечатление от страницы — семнадцатый век.
Типографский двухколонный набор сразу бросился в глаза. Я метнулся к фронтиспису. Mr. William Shakespeares Commedies, Histories, & Tragedies. Портрет Шекспира. Printed by Isaac Iaggard…
Даже для здорового человека такая находка чревата инфарктом. Без сомнения, на этот раз никакая не шутка Сибиллы. Я держу в руках in-folio 1623 года полный, с несколькими бледными затеками и с широким полем.
Как попала эта книга деду в руки? Вероятно, в партии старого барахла, приобретенной у идеальной старушки, которая не сильно торговалась, потому что ей надо же было сбыть хлам из погреба какому-нибудь старьевщику.
Дед в книгах старинных, конечно, не понимал ничего, но и невеждою не был. Он, думаю, довольно быстро догадался, что речь идет о ценном издании. Он был доволен, что приобрел себе полного Шекспира. Но в каталоги аукционов не заглядывал, поскольку не имел их. Поэтому, когда дядя с тетей запихивали все добро под крышу, они отправили туда и in-folio, где он лежал четыре десятка лет, в точности как пролежал в другом и неведомом месте предыдущие три столетия.
Сердце лупило как бешеное. Я — ноль внимания.
Итак, я здесь, в кабинете своего деда, ласкаю сокровище, и пальцы мои дрожат. После стольких сгущений серого тумана я вошел наконец в гостиницу «Три розы». Это, конечно, не фотоснимок Лилы, но все же это — обратный билет в Милан. Билет в настоящее время. Эту книгу открывает портрет Шекспира. Найду и портрет Лилы. Бард отведет меня к Смуглой Даме.
С этим in-folio я проживаю любовную связь позавлекательней, нежели все замковые тайны Солары. Три месяца скакало давление. Волнение, мысли путаются и скачут, и горячею кровью заливает лицо.
Я до смерти поражен.
Часть третья
Глaвa 15
Ты наконец возвратился, мой друг туман!
Лечу в туннеле, стены фосфоресцируют. Мчусь к какой-то далекой точке, она гостеприимно-серого цвета. Что, репетиция смерти? Если я правильно помню, те, кто не до конца умирал и потом возвращался к нормальной жизни, рассказывают совершенно противоположное. Что проходили по темным головокружительным путям и потом их вбрасывало в ликование небесного света. В гостиницу «Три розы». Из этого получается: или я не умер, или умиравшие наврали.
318
Ои ностои — возвращение домой, возвращение на родину, как правило — после пережитых опасностей (греч.). Может также использоваться в значении «странствие» или «путь к дому». От того же корня происходит «ностальгия» — боль, тоска по возвращению. Тем же словом назывались греческие эпические поэмы, повествовавшие о возвращении героев домой после падения Трои (к ним относится гомеровская «Одиссея»).
Я почти на выходе из туннеля, снаружи дымно. Мягко укладываюсь в пар, нежусь в течении зыбкого подвижного слоя. Вот каков он, туман, если о нем не читать, не слушать, если в нем, истинном и подлинном, пребывать. Вот я и вернулся.
Около меня из-за этой туманной обмазки вещи мира разрыхлены, замылены. Будь хоть очертания домов, я бы увидел, как туман предательски отъедает углы и косяки, слизывает черепицу с крыши. Но очертаний не разглядеть. Все уже сожрано. Даже не скажешь, что по стенам ошметки тумана висят как обоев куски. Не могу я понять, шагаю ли я или парю в пространстве: под ногами тоже только туман. Утаптываю его как снег. Пробирает меня туман, лезет в душу и лезет в легкие, я пытаюсь его выдуть изо рта, кувыркаюсь как в пене дельфины, так когда-то я мечтал залезть с ушами в сладкий крем… Окружает меня туман, покрывает, окутывает, мною дышит, обласкивает, щекочет шею, пахнет силой, пахнет снегом, выпивкой и куревом. Так, шагая под портиками старинных городов, ты практически не видишь неба. Низкие арки над головой. Такое пространство в винных погребах. Как обмирающий на гребнях волн пловец, Мой дух возносится к мирам необозримым… Покинь земной туман нечистый, ядовитый, Эфиром горних стран очищен и согрет. [319]
319
Как обмирающий на гребнях волн пловец… Эфиром горних стран очищен и согрет. — Шарль Бодлер, «Полет» из сборника «Цветы зла», пер. с франц. Эллиса.
Какие-то фигуры приближаются. Похожи на многоруких гигантов. Излучают мягкое тепло, от тепла туман тает, и там — ореолы слабого размытого света. Я отшатываюсь, чтобы эти тела на меня не налетели, они тем не менее налетают, оказывается — они проницаемы, ну понятное дело — привидения. Точно в поезде едешь, и из тьмы приближаются огни, движутся прямо на тебя, пролетают совсем рядышком, растворяются в новых потемках.
Пританцовывает и скачет передо мной шут в зелено-синем костюме, прижимает какие-то бесформенные подушки к груди, они похожи на человеческие легкие, из распяленного в ухмылке рта рвется огонь. Налетает, ошпаривает меня ярым языком из своего огнемета и улепетывает, оставив еле различимый горячий след, которым на несколько секунд был рассечен этот дымный морок, fumifugium. [320]
320
Fumifugium — слово составлено из двух латинских корней: fumi — дымы, пары, туманы и fugium — бегство. Придумал это слово Джон Эвелин (1620–1706), английский писатель-мемуарист, автор памфлета «Fumifugium, или Как побороть неудобства, доставляемые лондонским воздухом и дымом» (1661). Примерное значение изобретенного им псевдолатинского слова — «как заставить туман исчезнуть».