Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Впервые в жизни я читал столь нестерпимо реалистичное описание беременности. Меня не удивило описываемое положение вещей. Оно лишь подтвердило мои интуитивные догадки. Но я перепугался при мысли, что кто-нибудь меня застукает за чтением этого непозволительного текста, что кто-нибудь поймет: я все понял. Я оказался грешником, нарушил вето. Укладываю снова книгу в комод, заботливо уничтожаю следы вторжения. Я познал тайну и в то же время ощутил: познание этой тайны — грех.
Это происходило значительно ранее того дня, когда я напечатлел поцелуй на лик дивной девы на обложке журнала «Новелла». История с книгой и комодом возвела меня к тайне рождения, но не к тайне пола. Я был как те туземцы, которые не понимали прямой связи между половым актом и беременностью (девять месяцев — это век, говорит Паола), я тоже долго метался мыслями, прежде чем увязать
Моих родителей не сильно интересовало, что я переживаю бурные чувства. Вероятно, в их собственном поколении эти чувства приходили попозднее, или, может быть, они попросту забыли некоторые нюансы собственного взросления. Идут родители по улице, ведут за руки меня и Аду, навстречу знакомый, папа ему сообщает, что мы идем на «Золотой город», [328] встречный многозначительно улыбается, подмигивает на детей и шепчет папе в ухо, что это фильм «щекотливый». На что папа беззаботно: «Ну, придется крепко держать нашего мальца за курточку». И меня, с клокотаньем в груди, ведут лицезреть любовные страсти Кристины Сёдербаум.
328
«Золотой город» — см. сноску о Кристине Сёдербаум, к главе 12.
В коридоре на втором этаже в Соларе, когда мне встретилось название «Расы и народности земного шара», я мгновенно сопряг это название с мохнатой vulva. Лишь теперь мне понятно, какая там была связь. Вижу сцену: мы с друзьями, приблизительно в пятом классе, снимаем с полки в кабинете чьего-то папы какой-то том из многотомника «Расы и народности земного шара» Биазутти. Быстро перелитывая, доходим до разворота с фотографией калмыцких женщин. Они засняты без одежд (`a poil), [329] и можно разглядеть половой орган, вернее — покрывающую этот орган шерсть. Калмычки — явно женщины, торгующие сами по себе.
329
`a poil — нагишом (франц.), дословно — до волосков.
Я опять-таки в тумане, который, как ладан снулый, стекает по фасадам домов, обмазывает собой тьму, затемнение, комендантский час, город прячется в туман от голубоглазых вражеских бомбардировщиков, прячется и от меня, вперивающегося в туман с земли. Я бреду в тумане будто на картинке букваря, за руку с папой, у него — тот же самый головной убор «Борсалино», что у силуэта на картинке, но пальто не такое элегантное, пальто у папы поношенное и плечи обвисающие, реглан. У меня еще хуже пальтецо: петли на правой полочке, по которым видно, что его перелицевали из отцовского. В руке у папы не прогулочная трость, а электрический фонарь. Фонарь работает не от батарейки, а от механического движения, по принципу велосипедной фары. То есть надо постоянно жать ладонью рукоятку. Фонарь легонько жужжит и освещает тротуар ровно настолько, чтобы можно было разглядеть ступенечку, угол, поворот, перекресток. Ладонь перестает сжиматься и разжиматься. Свет исчезает. Еще десяток шагов — по инерции, по памяти об увиденном освещенном участке. Полет вслепую. Снова впышка света, такая же недолгая, преходящая. В тумане попадаются другие тени, порою проборматываются приветствия, извинения, мне кажется правильным, что все слова — шепот, хотя, если задуматься, бомбардировщики смогли бы заметить, допустим, свет, но никак не смогли бы слышать наши слова. В этом тумане мы имели бы право орать вообще во всю глотку. Но никто не орет, все шелестят: тише воды, ниже травы, защити, о туман, сделай невидимыми, оборони наши улицы и наши жилища.
Есть ли смысл в этом полном затемнении? Может, чисто психологический? Когда они действительно собрались бомбить наш город — прилетели при свете дня… Вой сирены разрывает ночь. Мама, плача, будит нас обоих (плачет она не из-за бомбежки, не от страха, а потому, что ей жалко нашего прерванного сна), надевает нам пальтишки прямо на пижамы, и мы спускаемся в убежище. Не в то, которое под нашим домом, — у нас простой погреб с укрепленными балками и наполненными песком мешками, — а в убежище, которое под домом напротив, тот дом построен недавно, в тридцать девятом, в предвидении военного конфликта. Мы не можем попасть туда через двор, между нашим двором и соседним — каменная стена, и приходится бежать по улице, надеясь, что сирены начали гудеть сильно загодя, когда бомбардировщики были еще на далеком подходе.
Под домом напротив бомбоубежище превосходное, там бетонные стены, на которых видны вертикальные выпоты воды, лампы тусклые, но дают тепло. Взрослые сидят на специальных скамейках и беседуют. Дети, и мы тоже, играют в центре зала.
Глухо бахают зенитки. Все уверены, что, даже если бомба попадет в этот дом, бомбоубежище выдержит. Это не соответствовало истине, но с верой было легче терпеть. Деловито проходит ответственный по зданию. Им является не кто иной, как мой же школьный учитель, господин Мональди, раздосадованный тем, что не успел обрядиться в свой красивый мундир центуриона милиции, с нашивками «боевая фашистская эскадрилья». В те времена участник легендарного «похода на Рим» воспринимался как соратник Наполеона. Лишь после капитуляции Италии (восьмого сентября сорок третьего года) дед высказался по поводу этого «похода», что никакой это был не поход, а орава курокрадов, безоружных, разве что с парой дубинок, и захоти Его Величество, их бы раскидали двумя взводами пехоты на полдороге, но Его Величество сам был чемпион по драпанью, а предательство было у него в крови.
В общем, мой учитель Мональди погуливал среди рядов, успокаивал людей, особенно уделял внимание беременным женщинам, разъяснял, что имеются отдельные преходящие неудобства и мы обязаны их терпеть во имя неминуемой победы. Гудок отбоя. Семьи шумно выкатываются на улицу. Один из посетителей, дотоле никому не известный и зашедший в наш подвал потому, что тревога застала его на улице, чиркает спичкой. Учитель Мональди хватает его за руку и саркастически спрашивает — на войне мы сейчас или где и почему тот не выполняет комендантские распоряжения.
— Если там даже и летает до сих пор бомбардировщик, спичку с него не разглядеть, — отвечает тот и невозмутимо закуривает.
— Так вам и известно!
— Так мне и известно. Я капитан ВВС, летаю на бомбардировщике. А вы бомбили Мальту, могу спросить?
Вот он — герой. Устыженный учитель Мональди, лопаясь от злобы, ретируется под язвительные реплики. Уж как надувался, а вышел полный пшик. Да за ним, знаете ли, синьора, это и раньше примечали. Таким, как он, только бы покомандовать.
Школьный учитель Мональди. Сочинения о героизме. Я сижу вечером, надо мной — папа с мамой, совещаемся. Завтра будет решаться вопрос о моем участии в олимпиаде по литературе — я должен писать сочинение.
— Какая бы ни оказалась тема, — говорит мама, — будешь писать про дуче и про войну. Заготовь хорошие фразы, поэффектнее. Например, верные и неподкупные ревнители Италии и ее государственности, такая фраза всегда хороша, при любой теме.
— А если будет битва за урожай?
— Ну и туда эту фразу можно вставить, надо только придумать как.
— Помни, что наши воины обагряют своею кровью огненные пески Мармарики, [330] — всовывается папа. — И не забудь про нашу государственность нового типа. И про священный долг. Это всегда к месту и производит хорошее впечатление. Даже в случае битвы за урожай.
Они хотят помочь сыну заработать баллы и попасть на олимпиаду. Что тут дурного. Готовишься к геометрии — учи постулат о параллельных прямых, готовишься выглядеть примерным балиллой — учи наизусть все, что должен думать примерный балилла. И неважно, справедливы ли эти фразы. Мои родители ведать не ведали о том, но даже и пятый постулат Эвклида тоже справедлив лишь для плоскостей настолько плоских, что в реальной жизни их не бывает. Наша диктатура как раз являлась подобной плоской плоскостью. Наши мысли соответственно должны были повторять ее форму. Упаси нас господь от закрученных водоворотов, от пересекающихся параллельных или от их безнадежного разбегания.
330
Мармарика — область в Ливии, район кровопролитных сражений между итальянской и английской армиями в октябре-ноябре 1940 г., а также в июне 1942-го.