Таинственное пламя царицы Лоаны
Шрифт:
Значит, приходим к выводу, что я умер и что тот свет — именно вот это нудное спокойное пространство, где я несчетное количество раз переживу мою реально прожитую биографию? Если реальная биография была паршивой — тем неприятнее для меня, потому что на том свете мне выпадет ад. А если биография была отличной — значит, пребывать мне в раю? Что за глупости. По такой логике что предуготовано горбатым, слепым, глухонемым? Или, предположим, в реальной жизни все, кого мы любили, мерли как мухи, родители, жена, пятилетний сын, так что же, на том свете нам перелсивать все эти улсасы по новой? Разве ад это не «другие», [322] разве ад — это смерть, которую мы перетаскиваем за собой на тот свет? Даже самый зловредный из богов не смог бы выдумать подобную штуку. Если только вот оказался бы прав Граньола! Стоп. Граньола… Так звали кого-то из знакомых. Плохо, что воспоминания
322
Разве ад — это не «другие»… — «Ад — это другие» — цитата из пьесы Ж.-П. Сартра (1905–1980) «За запертой дверью» (1944).
А может, я и не умирал. Умершему как испытывать земные страсти? Любовь к родителям? Беспокойство из-за бомбежек? Умирать — это ведь означает высвобождаться из циклов жизни, освобождаться от сердцебиений. Каким бы адским ни оказался ад, я смог бы видеть со звездного расстояния то, чем я был, чем являлся. Ад — не сдирание кожи в горячей смоле. Ад — это зрелище зол, которые ты натворил в жизни. От этого зрелища не освободишься вовек. И ты это знаешь. Но сам ты — чистейший дух. Я же, наоборот, не только все помню, но и переживаю: кошмары, привязанности, радость. Не ощущаю тела, но сохраняю память о своем теле, и мучаюсь, как будто тело все еще при мне. Так люди, у которых ампутировали ногу, продолжают чувствовать фантомную боль.
Начнем сначала. Так. У меня случился повторный инсульт, тяжелее первого. Я перевозбудился сперва от мечтаний о Лиле, а после — от находки in-folio. Давление подскочило до невообразимой степени, бац — и теперь я в коме.
Родные и близкие, Паола, дочки (и Гратароло, который себе простить не может, что выпустил меня из клиники и разрешил уехать, вместо того чтобы держать под наблюдением, по меньшей мере, месяцев шесть) полагают, что я в глубокой коме. Энцефалограмма показывает, что мозг совершенно бездеятелен, и они терзают себя вопросами — отключить ли аппарат или сохранять меня в этом виде бог знает сколько месяцев и лет. Паола держит меня за руку, Карла с Николеттой ставят пластинки, потому что они прочитали в книгах, что в случае комы какая-то музыка, или голос, или вообще какой-то неожиданный стимул могут человека разбудить и возвратить к жизни. И они будут упорно бороться год за годом, кормить меня через трубочку. Человек с минимальным достоинством, если бы мог, сказал бы, что с этим надо кончать немедленно, бедные девочки, для вас, конечно, это будет очень даже тяжело, но все-таки освободитесь. Следует срочно отключать аппарат. Но — ужас! Я не в состоянии донести до них эту мысль!
Так. Но в глубокой коме, как всякому известно, мозговая деятельность полностью отсутствует, а я — я думаю, чувствую и вспоминаю. Да. Хотя как знать. Об отсутствии мозговой деятельности судят те, кто наблюдает снаружи. Бесспорно, энцефалограмма плоская. Плоская — так гласит наука. Но что знает наука о тайнах жизни? Может, мозг на их экранах и выглядит плоским, но что, если я продолжаю думать в это время животом, или пальцами ноги, или причинным местом? Выглядит так, будто у меня отсутствует высшая нервная деятельность. Но я же знаю, что внутренняя жизнь во мне происходит… это же бесспорно.
Я вовсе не говорю, что, невзирая на плоский мозг, где-то и каком-то непонятном месте присутствует и действует душа. Я только говорю, что существующие приборы способ регистрировать мозговую деятельность лишь до определенной степени. А за порогом их чувствительности мышление продолжается, хоть этого до сих пор не знал никто. Проснуться, проинформировать мир об этом! Обязательно дадут Нобеля по неврологии. А пресловутые существующие приборы отправят в металлолом.
Грозно выдвинуться из туманов прошлого, в живом и мощном виде предстать и перед теми, кто любил меня, и перед теми, кто алкал моей гибели. Смотри, я Эдмон Дантес! Сколько раз граф Монте-Кристо представал перед теми, кто считал его умершим? И перед давними своими благодетелями, и перед обожаемой Мерседес, и перед теми, кто был причиной его несчастий. Смотрите, я вернулся, я Эдмон Дантес!
Или вылупиться из тишины, бестелесно витать в больничной палате, видеть, как оплакивают мое бездвижное тело. Наблюдать за собственными похоронами и летать, преодолев телесную тяжесть. Две общие мечты. Их соединить. Мечты, мечты. На деле же я в плену обездвиженности…
Вообще же я не Дантес, и мне некому мстить. Если меня и удручает что-либо, то совершенно иное. Плохо, что чувствую я себя хорошо, а высказать это не способен. Я не способен двинуть ни пальцем, ни веком, ни подать знак, хоть азбукой Морзе. Вместо этого я весь — мысль, никакого действия. Никаких ощущений. Пробыл ли я здесь неделю, месяц, год? Не чувствую биения сердца, не чувствую ни голода, ни жажды, нисколько не хочу спать (и даже напуган этой бесконечной бессонницей), не знаю, отправляю ли я нужду (видимо, отводные трубки обеспечивают выброс шлаков). Потею я? Дышу я? Как мне известно, вокруг меня и вне меня нет никакого воздуха. Мучительно думать, как мучаются Паола, Карла и Николетта, но все же нельзя разделять их страдания. Я не должен принимать в себя боль других людей. Я должен пользоваться защитой блаженного эгоизма. Я живу с самим собой и для себя самого. Я снова узнал то, что после первого инсульта мною было забыто. Ныне, а может быть, навсегда, это — моя жизнь.
Следовательно, остается выжидать. Если меня разбудят, это будет сюрпризом. Но, может, и не разбудят никогда. Приготовлюсь к нескончаемому припоминанию. Впрочем, столь же вероятно, что я протяну недолго и сам по себе угасну. Тем более нужно поскорее воспользоваться положением.
Если бы я вдруг перестал мыслить, что бы тогда случилось? Образовалась бы новая форма потусторонности, близкая вот этой сиюминутной посюсторонности? Или наступили бы темнота и бессознательность навсегда?
Я буду полный дурак, если потрачу имеющееся в распоряжении время на такие проблемы. Кто-то, назовем этого кого-то «Случай», предоставил мне оказию, дал возможность вспомнить, кто я. Попытаемся использовать это. Необходимо в чем-то покаяться? Покаюсь. Но покаяться я смогу, только вспомнив, что я содеял. За определенные мои художества (вина перед Паолой или перед облапошенными вдовами) меня уже, поди, простили. Вдобавок всем давно известно, что ад, даже если он есть, пуст. [323]
323
…всем давно известно, что ад, даже если он есть, пуст. — «Ад пуст!» — кричит Ариэль в пьесе Шекспира «Буря», пер. с англ. М. Донского.
До того как оказаться в этом сне, я нашел в Соларе и положил в карман штанов металлическую лягушку, при виде которой у меня выплыло из памяти имя Анджело-Мишки и слова про драже доктора Озимо. Тогда это были только слова. А теперь я все увидел как на картинке.
Доктор Озимо заведовал аптекой на виа Рома. У него была лысая как яйцо голова и голубоватые очки. Всякий раз, как мама берет меня за покупками и заходит в аптеку Озимо, владелец аптеки, даже если она купила только марлевый бинт, откупоривает высокую стеклянную банку, полную белых ароматных шариков, и отсыпает для меня фунтик сливочных драже. Я знаю, что нельзя есть сразу все без остатка, разумнее растянуть на три или четыре дня.
Мне и дела не было (трехлетнему) до того обстоятельства, что у мамы в последнее посещение аптекаря замечался какой-то очень большой живот, но после этого последнего посещения, довольно вскоре, меня отправили погостить к нашему нижнему соседу — господину Пьяцца. [324] Господин Пьяцца жил в огромном зале, похожем более всего на джунгли и населенном животными: попугаями, лисами, котами, соколами. Мне объяснили, что он берет всех этих животных, но только когда они все равно умрут, и не хоронит их, а делает чучела. И вот меня посадили сидеть у господина Пьяцца, и он стал меня занимать, рассказывая, как какое животное зовут и какие у него повадки, и я провел не могу сказать сколько бесконечных часов в этом очаровательном некрополе, где смерть казалась изящной, египетской, и у нее был запах, который только в этом месте я и повстречал: запах, наверное, реактивов вперемешку с запахами пропылившегося пера и выдубленных шкур. Самый интересный в моей жизни.
324
…меня отправили погостить к нашему нижнему соседу — господину Пьяцца… — Характерная перекличка с «Маятником Фуко»: герой романа Казобон, в то время как его подруга Лия рожает их сына, находится в мастерской чучельщика и занят долгим с тем разговором.
Когда за мной пришли, забрали и повели домой, я обнаружил, что за время путешествия в царство мертвых у меня родилась сестричка. Ее принесла в дом повивальная бабка, обнаружившая девочку в капусте. От девочки видно только, в кипени буйных кружев, нечто круглое — это лилового цвета налитой кровью шар с черным отверстием посередине, из которого несется рваный рев. Нет, у нее ничего не болит, объясняют мне, просто все сестрички, когда родятся, так вот кричат, чтобы оповестить, что они довольны, ведь у них теперь есть мама и папа и маленький братик.