Так говорил Каганович
Шрифт:
– Мехлис был комиссар. Он выезжал на фронты, на тяжелые участки, должен был там расчищать и бороться с дезертирством.
– Но его не любят в армии.
– Видите ли, я вам скажу что: легко сейчас судить, когда нет нужды в твердой руке и в борьбе, – и в жестокости. Посылают его на фронт, армия бежит… Трусы были и бежали. Надо было все это собирать, проявить твердую руку. Про Жукова пишут: да, конечно, он был тверд, когда нужно было руку приложить… Мехлис – он был жесткий. Делал то, что Сталин поручал. Иногда перебарщивал.
– О Хрущеве какого вы мнения?
–
Видите ли, мне Сталин говорил: «У тебя слабость к рабочему классу». У меня была слабость на выдвижение рабочих, потому что тогда мало было способных. Он способный рабочий, безусловно.
– Не был дураком.
– Не. Не был, – говорит Каганович и тут же добавляет: – Самоуверенный. Попал не на свое место. В качестве секретаря обкома, крайкома он бы мог работать и работать. А попал на пост секретаря ЦК, голова у него вскружилась, а главное, он линию непартийную повел шумно очень. То же самое о Сталине можно было по-другому провести.
…С диссидентами еще можно схватиться. А есть диссиденты у нас? Много?
– Есть. И новые группировки появились среди молодежи. Даже фашистские. Рассказывают, у одного парня дома висят портреты Гитлера, Геринга…
– А кто он такой?
– Лет восемнадцать ему. Семья рабочая. Отец смотрит так: молодо-зелено, перебесится… Есть партия «итальянцев» – неофашисты. Есть «юные ленинцы». Эти изучают историю партии и пишут в ЦК: «Вы нас не ищите, не найдете, мы пока еще не настолько сильны, чтобы выступать против вас, но мы изучаем материалы и пытаемся доказать, как вы отступили от Ленина, подтасовали документы».
– Это троцкистская группа, – делает вывод Каганович. – Есть и националисты.
– «И «роккеры» – мотоциклисты. Выражают протест – носятся на мотоциклах во всем черном, наводят ужас собственным видом как черти. Поклонники рок-музыки…
– А почему рок-музыку популяризируют сейчас? – спрашивает Каганович. – По телевизору.
– У меня сыну пятнадцать лет, в девятом классе учится, начал увлекаться. Я говорю: «Ну что ты этих обезьян понавешал, битлов?» Он отвечает: «Папа, какие обезьяны? Один из них – коммунист».
– Вы его в комсомол не можете затянуть?
– Он комсомолец, но говорить с ним трудно.
– Надо направить.
– Наш в комсомол вступать не будет, – говорит Мая- Лазаревна.
– Ее внук, мой правнук, – уточняет Каганович. – В восьмом классе.
– Мой сын мне снисходительно заявляет, – говорю я. – «В твое время были другие увлечения, в наше время – такие».
– Хрущева кто-то запутал, – размышляет Каганович.
– Степан Микоян, сын Анастаса Ивановича, говорил мне, что не Хрущев придумал выступить против Сталина, а Микоян подсказал, это, мол, его заслуга.
– Очень интересно, – говорит Каганович.
– Мол, Хрущев бы сам до этого не додумался.
– Не исключено, – соглашается Каганович.
– Но если раньше шла принципиальная борьба, Сталин боролся с Троцким, с правыми, а здесь, мне кажется, сыграли роль личные отношения.
– Да, тут сыграло, конечно… Когда люди не умеют отвлечься от личной обиды на общегосударственное и общепартийное понимание, это поведет черт знает куда.
– Из-за сына, говорят.
– Ведь главное у коммуниста что? – продолжает Каганович. Когда им овладевает мысль, он как бы не слышит ни реплик, ни вопросов и продолжает в разговоре гнуть свое. – Ну, я, например, скажу о себе. Меня держат вне партии.
Молотова восстановили в партии два года всего назад. Двадцать пять лет почти был вне партии. Но я отключаю всякие внутренние, психологические, душевные состояния, которые привели бы меня к обиде на партию, к злобе на партию и даже на тех, которые стоят у руководства. Потому что для меня выше всего – единство партии, партия в целом, политическая идейность. А это уже важно. Есть люди, я знаю много троцкистов, лично знал очень много, которые попали в контрреволюционеры, перешли к врагам из-за личной обиды. Надо быть человеком высокого идейного уровня, чтобы не попасть в такую кашу. Это то, что, так сказать, ну, более-менее соединяло меня с Молотовым – его идейные позиции.
Вы чай хотите?
– Чай! Теперь говорят: «Приглашаю вас на рюмку кофе!» – восклицает Мая Лазаревна.
– А кофе у нас нет, – говорит Каганович. – Не могли найти печенье.
– Сухарики нашла, – говорит Мая Лазаревна. – Большие очереди.
– Видимо, такие настроения, – говорит Каганович. – Хотели бы, чтоб любой из нас мог взять и облаять Сталина.
– Если б Молотов или Каганович это сделали, как бы радовались!
– Облаять нельзя.
– Как Маленков сейчас? – спрашиваю.
– Живет здесь, рядом со мной, в соседнем доме, ни разу не видел.
– И не звонит вам? Этого я не могу понять. Были в одной когорте.
– Разные люди.
– Вместе шли. Вас называли тогда «антипартийная группа Маленкова, Кагановича, Молотова».
– Поэтому он, видимо, и не хочет. Боится, видимо, поэтому.
– Раньше не боялся, а теперь боится? Молотов говорил, что тоже его давно не видел.
– Он его один раз только видел, – утверждает Каганович. (Молотов говорил мне, что они несколько раз встречались. – Ф. Ч.) – А я его ни разу не видел. С тех пор прошло почти тридцать лет.
– С тех пор не видели ни разу? Странно.
– В восемьдесят седьмом году, в июне будет тридцать лет, как нас свергли.
– Маршал Баграмян говорил, что у нашей партии есть одна особенность: она никогда не признает своих ошибок. Я думал, что вы с Маленковым и сейчас как-то связаны. Мне Молотов рассказывал: приезжал Маленков к нему на дачу, всех перецеловал и уехал. Так и не поговорили. Странно.