Так говорил Каганович
Шрифт:
– А о чем Молотов больше всего с вами говорил? – спрашивает Каганович.
Трудно даже перечислить все темы. Мы говорили о революции, о Ленине, Сталине, о коллективизации, о троцкистах, левых и правых. Он много рассказывал о процессах над ними. Считал политику Сталина правильной. Были ошибки, говорил, но в основном, считал, что все правильно. В отношении тех людей, в частности, которых знали лично. Говорили о начале войны. Как Шуленбурга принимал двадцать второго июня. Ходит легенда, что Сталин был растерян, мол, до третьего июля ничего не делал, настолько его шокировало немецкое нападение. Говорили
Я рассказал Кагановичу анекдот, над которым в свое время смеялся Молотов. Нина Петровна Хрущева повезла сдавать на приемный пункт поросенка в коляске, а навстречу идет Молотов. Заглянул в коляску: – Это ваш внучек? Вылитый дедушка!
Лазарь Моисеевич, в свою очередь, рассказал мне один из анекдотов, сочиненных Мануильским. Лектор делает доклад о том, что революции будут вспыхивать повсеместно и коммунизм победит. В первом ряду сидит дед и время от времени говорит: – Ни, цёго не будэ! – Лектор обратился к нему: – Почему? – Жидив нэ хватэ, – ответил Дед.
– В его понимании революцию должны делать только евреи! – раскатисто хохочет Каганович.
С моей стороны последовал анекдот о лекторе, говорившем об ускорении и перестройке, а такой же дед из первого ряда произносит время от времени одну и ту же фразу: – Люминий надо лить!
– Почему люминий? Какой люминий? – вопрошает лектор.
– Люминий лить, самолеты делать и улетать отсюда к чертовой матери!
– Это уже диссидентский анекдот, – делает вывод Каганович. – У Маркса современная политическая теория, – продолжает он. – Ну, конечно, приспособления много к Марксу. – У Маркса есть очень мудрая мысль. В одном письме к Энгельсу он писал, когда они принимали обращение ко Второму интернационалу: можно иногда другим языком, но выражать те же мысли. Коммунистический манифест – там язык более прямой, штыковой, а обращение ко Второму интернационалу было более покладистым…
– Мне понравилось ваше выражение: человек с переднего хода и с черного хода.
– Ты сейчас на ходу рождал какие-то мысли, – говорит Мая Лазаревна отцу.
– Есть такие ловкачи, – говорит Каганович, – которые только так – с черного хода. У каждого был свой черный ход. У Пушкина, у всех.
– Пушкина бы из комсомола исключили, – говорю я.
– В Достоевском отдельные черты тоже, наверно, были малопривлекательны…
– Мы виноваты в том, что пересолили, думали, что врагов больше, чем их было на самом деле, – говорит он, возвращаясь к теме репрессий. – Я не выступаю против решений партии по этому вопросу. А как вам Молотов отвечал на этот вопрос?
– Он говорил, что были ошибки, но в целом, линия партии была правильной. Тухачевского, например, он считал негодяем.
– Сталин вел принципиальную борьбу, а не личную, с Троцким ли, с Бухариным ли, – говорит Каганович. – А у многих психология была такая, что шли за тем, кто лично нравился, а не за идеей.
– Наверно, были враги и в органах НКВД, которые давали наверх соответствующие данные…
– Вот я вам и хотел сказать, попробуй проверь! Дело не в страхе каком-то, не в том, что мы дрожали за собственную шкуру, а дело в том, что общественность была так настроена. Если тебе говорят, что это враг, а ты будешь его защищать? Разве может пойти человек против совести? Это сложный вопрос. Кого мы знали, защищали. И я в том числе.
– Всего двадцать лет прошло после революции, были живы и белые офицеры, и кулаки, и нэпманы… Вы считаете, был контрреволюционный заговор в тридцать седьмом году?
– Был! Был! – горячо восклицает Каганович. – И готовили террористические акты.
– Была ли у Сталина в последние годы болезненная подозрительность? – спрашиваю. – Ходят такие разговоры.
– Я думаю, что после таких переживаний… Мы не наблюдали таких перемен, но видели, что он стал какой-то более суровый. В первые годы Сталин был мягким человеком… При Ленине, после Ленина. Много пережил.
В первые годы после Ленина, когда он пришел к власти, они на Сталина набросились. Многое пережил в борьбе с Троцким. Потом якобы друзья – Бухарин, Рыков, Томский тоже набросились на него. Врагов, ненавистников у него было много. После этого – «шахтинское дело», Промпартия…
Трудно было не ожесточиться… Невозможно.
Международное положение. А ему надо было вести страну спокойно, уверенно. Сколько переживаний! Пятая колонна была у нас. Пятая колонна была. Если бы мы не уничтожили эту пятую колонну, мы бы войну не выиграли. Мы были бы разбиты немцами в пух и прах.
Россия была бы отброшена, как татарским игом, на много веков назад. Вот это надо людям растолковать, растолковать. При этом, конечно, мог измениться и характер. И ошибки были. Но надо же знать главное, главный итог. А главный итог в том, что мы не только вышли из такой войны победителями, Сталин оставил такое наследство, что наша страна во всем мире поднялась на достойную Державы высоту!
Россия – победительница!
И несмотря на такие ужасающие разрушения так быстро поднялась наша социалистическая страна – тут героизм всего народа, всех трудящихся, но без руководства этот героизм был бы уничтожен и разбит. А наша страна вышла на такую высоту сейчас, вы задумайтесь только, Россия, отсталая, безлошадная, подумать только, черт подери, фактически сейчас на равных и в военном отношении с Америкой! Так вы подведите этот итог! Откуда? Кто же участвовал в этом руководстве, черт подери! Кто работал тогда? Тут можно восторгаться до слезы!
Как винить? Как же можно так?
Каганович распалился. Умолк и говорит: – Посидел немного и нога побаливает.
– Может, приляжете?
– Нет, нет.
Я смотрю фотографии на стене: – Какие молодые вы здесь!
– А там я с бородой, – говорит Каганович. – Куйбышев, Сталин, Калинин, Каганович, Киров. Двадцать девятый год. Пятидесятилетие Сталина. Молотов в отпуске был. Киров приехал из Ленинграда.
– У нас есть фотография, – говорит Мая Лазаревна, – папа с бородой, с вьющимися волосами, ну такой красивый!