Так говорил Каганович
Шрифт:
И все-таки какая-то группировка командного состава была. Не могла не быть. Она была. Вся эта верхушка в Германии проходила учебу, была связана с немцами. Мы получили сведения, у Сталина были данные, что у нас есть связанная с фашистами группа. Называли Тухачевского и Якира. Тухачевский когда-то был в плену в Германии и бежал из плена. Есть какая-то группировка. Что многие из них носили у себя в портфеле жезл Наполеона – это несомненно. Тухачевский был, по всем данным, бонапартистских настроений. Способный человек. Мог претендовать.
–
– Я из этого секрета не делаю. Дело было так: я с Якиром дружил. Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы. В первые годы я к нему относился подозрительно. В двадцать пятом году меня послали генеральным секретарем ЦК Украины. На Украине были Петровский, Фрунзе, Раковский… Я тогда молодым был. Мне трудно было. Освободилось место командующего Украинским военным округом. На Украине тогда поднимали голову троцкисты, рабочая оппозиция и зиновьевцы.
В ЦК Украины большие колебания были, Квиринг был секретарем, старый большевик, хороший человек. В шестнадцатом году его жена приехала в Екатеринослав из-за границы, Ленин ее послал. Я ее знал. Квиринг колебался, Петровский колебался, решили туда послать Кагановича. И я поехал, повел борьбу за спасение организации на платформе ЦК. Они присылали ко мне своих людей, пробовали меня.
Предложили Якира на округ. Я Якира знаю. Проявлял колебания троцкистские. Поэтому, если мы его возьмем командующим округом… Я написал Сталину. Сталин мне прислал большое письмо, в котором писал: «Якира мы знаем. Фрунзе его особенно знает. И ручается за него. Я прошу вас не отказываться от него». Это предисловие.
В тридцать седьмом году, когда было дело Тухачевского и Якира, меня вызвали в ЦК. Там Ворошилов, Калинин, Молотов. Сталин меня спрашивает: – Как вы относитесь к Якиру? – Я говорю: – Я – хорошо. – Что же это – хорошо? – Я знаю его как крепкого командира.
Я говорю: – Вы, товарищ Сталин, хорошо помните, что я возражал против Якира в двадцать пятом году, и вы мне писали письмо, в котором просили принять Якира командующим, и что Фрунзе за него ручается. Вы знаете, как я отношусь к вашему слову. Я ему поверил, бывал у него на военном совете, он бывал у меня. Я ему доверял.
Сталин так посмотрел: – Верно, верно. Я писал письмо. Вопрос исчерпан.
Где данные для реабилитации?
– Сейчас пишут, что документы, на основании которых их репрессировали, были фальшивыми, их подбросила разведка…
– Это еще вопрос, – говорит Каганович. – Я не имею данных, на основании которых их реабилитировали. Я не имею данных. Однако, все теперь им кланяются! Приветствуют! Это не так просто, как изображается дело. Пишут вранье.
– А как насчет храма Христа Спасителя?
– Были предложения снести дом Коминтерна на Манежной площади, возле Кремля, взорвать, – говорит Каганович. – Но слишком
Другая ценность – что народ собирал деньги. Но даже Щусев и тот не возражал, говорил, что храм бездарный. Представляли проект именно на это место. Я же предлагал на Воробьевых горах. Когда проявились мнения, решили, что идея Щусева хороша – недалеко от Кремля, на берегу Москвы-реки, место хорошее. Я лично сомневался. Скажу откровенно: я никогда не руководствовался в своей работе национальными мотивами. Я интернационалист. Я исходил из того, что это решение вызовет прилив антисемитизма. Поэтому я и сомневался и высказывал сомнения.
Сталин сразу не решился принять это предложение. Он выявлял мнения, колебался. Говорят, Киров это тоже поддержал. Я этого не знаю. Когда составили план, подписали: Сталин, Молотов, Каганович, Калинин, Булганин.
– Что означали эти подписи? Взорвать храм?
– Построить Дворец Советов на этом месте. Когда мы выходили, Киров, Орджоникидзе и я, я говорю: – Ну хорошо, все черносотенцы эту историю в первую очередь свалят на меня!
Киров хлопнул меня по плечу: – Эх ты! Я и не думал, что ты такой трусливый! Волков бояться – в лес не ходить! Волков нечего бояться!
– А когда взрывали храм, ты даже не знал! – говорит Мая Лазаревна, – Я это помню хорошо. Ему не сказали, – обращается она ко мне.
– Говорят, что вы сами взрывали, – замечаю я.
– Ерунда, – отвечает Каганович.
– Прямо с трибуны Дома литераторов было сказано: Каганович нажал рычаг и сказал: «Задерем подол матушке-России!»
– Я даже не знал про то, что связано с командой… [ М.Л. Каганович сообщила мне, что отец даже написал ей письмо, опровергающее подобные слухи. «В день, когда взрывали храм, папы даже не было в Москве», – говорит она.]
– Зря, конечно, это сделали.
– Зря, зря, – соглашается Каганович.
– Видите, что из этого получается?
– Я это знал. Я был против этого дела. Не потому что такой уж святой… А просто я знал… Чем это кончится.
– Настроение было другое. Борьба с религией?
– Пишут: в Москве взорвали Сухареву башню. Она была очень ветхая. Машин вокруг нее! Сплошной поток… Каждый день душат по десять человек. Но я сопротивлялся ее сносу. Пришел на собрание архитекторов. Взял с собой Щусева, Жолтовского, Фомичева и других и поехали к Сухаревой башне.