Так говорил Каганович
Шрифт:
Симпатии Сталина
— Успенский говорит, что она была любовницей Сталина.
— Неверно. Этого я не знаю, не могу сказать. Но Сталь была, я ее знал уже седой. Дебелая такая, но, видимо, интересная женщина была. Возможно. Говорили и другое. Говорили про Славотинскую. Она была мать жены Трифонова Валентина Андреевича, члена Военного совета. Она работала у нас в ЦК партии. Сталь работала в журнале «Работница». Славотинскую я знал, она у меня часто бывала на приеме. Есть письма Сталина к Славотинской. Это известно. Она в Ленинграде жила. Если уже подозревать, то можно подозревать Славотинскую, поскольку есть документы, письма. А вот про Сталь — не знаю. Может быть, был роман и со Сталь…
— Роман был, якобы, в период первой русской революции. Она его старше лет на десять. А потом возобновился между февральской и Октябрьской революциями. Успенский говорит, что она работала в ЦК партии и редактировала все произведения Сталина. И получила орден Ленина в тридцать девятом году. А он взял фамилию — Сталин.
— Если она получила орден, то получила орден за работу. А что, возможно, были какие-то привязанности у Сталина. У него были перерывы, видите ли. У него жена умерла до революции. А на Надежде Сергеевне он женился в девятнадцатом году, до девятнадцатого года имел право любить кого угодно. А откуда Успенский знает?
— Где-то выискал.
— Где он мог выискать? Он молодой, старый?
— Воевал в войну.
— Мне его книгу дали. Еще не читал.
— Интересно, что вы скажете. У меня такое ощущение, что это придумано.
— Говорили, будто бы Шапошникова под советником имел в виду, но Шапошников умер во время войны. Шапошников не мог быть его тайным советником.
— А то, что жена Игоря Шапошникова — Славотинская? — вступает в разговор Мая Лазаревна. — Ничего вам не говорит?
— Возможно. Я знал ее хорошо. — говорит Каганович.
— Если я ее встречу, можно спросить, работала ли твоя мама в ЦК? — говорит дочь.
— Работала наверняка — мама или бабушка. Возможно, бабушка. Я ее хорошо знал. Есть письма, опубликованные даже.
— Молотов по-другому объяснял. Он говорил: «Сталин — индустриальная фамилия».
— А откуда Ленин? — вопрошает Каганович.
— Ленский расстрел, говорят, — размышляет Мая Лазаревна.
— Ленский расстрел был в двенадцатом году, а Ленин уже в девятьсот пятом подписывался Н. Ленин. Это версия ерундовая. Кто-то из школьных учителей придумал, — говорю я. — Знаете, какая есть версия?
— Какая? — интересуется Каганович.
— Первый жандармский ротмистр, который допрашивал молодого Ульянова, был по фамилии Ленин.
— Это Троцкий объясняет, что у него фамилия Троцкий по имени того жандарма, который его допрашивал. А у нас в Туркестане был народный комиссар продовольствия Троцкий. Он пришел ко мне, я говорю: «Здравствуйте, товарищ Троцкий! Вы что, родственник?» — «Да нет, что вы! Я русский человек, я настоящий Троцкий, а он ненастоящий Троцкий!»
— А в Малом театре был артист Ленин, народный артист республики, — говорит Мая Лазаревна. — Так он, говорят, дал объявление во время революции: «Прошу не путать».
— Он, наверно, не любил Ленина, — говорю я.
— Конечно, наверно, — говорит Каганович.
— Я прочитал Бунина — как же он ненавидит Ленина! Опубликовали «Окаянные дни».
— Его возносят сейчас, а Горького совсем затерли, — говорит Каганович.
— У Горького выбирают то, где он плохо писал о Ленине.
— Но он плохо писал о Ленине мало, большей частью Горький писал хорошо. Что у вас нового? Книга?
— Есть. Подарю.
— Вышла? Отзывы есть?
— Думаю, что будут резко отрицательные. Или молчание.
— А как наши устные беседы?
Серго
— Хорошо. Я хотел про Серго спросить. Вы же с ним дружили.
— Да, дружил.
— Много разговоров о его самоубийстве. Объясняют тем, что Орджоникидзе не принял политику тридцатых годов. Можно так сказать!
— Нет! — твердо, убежденно произносит Каганович. — Это неверно. Это неверно! Серго принял всю политику, принял ее всей душой и сердцем, принял, и активно, горячо боролся за индустриализацию страны. Нарком тяжелой промышленности, он горел на работе, так что эту версию я. решительно отвергаю. Принял нашу политику, принял борьбу с троцкистами, принял борьбу с правыми. А что касается самоубийства, я затрудняюсь даже объяснить. Может быть, были у него какие-то внутренние переживания, что многих людей у него репрессировали, брата репрессировали. Может быть, поэтому… Как сейчас узнать?
— У нас тогда в Кремле по семьям ходила версия, что Серго безнадежно болен, — говорит Мая Лазаревна.
— Совершенно верно. Он был болен очень, — подтверждает Каганович. — Ленинградский профессор лечил его. Я забыл фамилию профессора.
— Не Лурье?
— Нет, русский. Академик. Он из Ленинграда к нему приезжал. Больной, тяжело больной человек, Серго. Работал много, работал изо всех сил, надрывался и, возможно, так сказать, нервы надорвались. А брата его арестовали раньше. Серго воспринял этот арест ничего, пережил. Его брата арестовали, кажется, в тридцать пятом или в тридцать шестом. Так что нельзя сказать, что… Я считаю, что он болел. Не хотел, так сказать, сойти со сцены. Трудно теперь сказать. Сталин к нему относился хорошо, поддерживал его. А, к сожалению, его болезнь, безусловно…
— Рыбаков пишет…
— А Рыбаков что пишет?
— Что это был протест против Сталина.
— Можно писать что угодно, — говорит Каганович. — Он, конечно, видел излишества некоторые в репрессиях, возможно, Орджоникидзе. Он со мной всегда был откровенен. У нас любовные были отношения. Ничего такого не показывал. Ничего такого не показывал, — повторяет он.
— Я читал, что он перед этим сильно поругался со Сталиным.
— Неверно. А где источник? Это ведь Шатров написал. Откуда Шатров взял, неизвестно. Никакой ругани мы ни разу не слышали между Сталиным и Серго. Не слышал я ни разу. Наоборот, споры между ним и Молотовым были острые, по делам хозяйственным.
Как-то после одного заседания обедали у Сталина, и Серго в шутку говорит: «Ты меня все упрекаешь, урезаешь, а Кагановичу все удовлетворяешь!» Сталин говорит: «Дело не в Кагановиче, а в транспорте. Без транспорта вы все погибнете. Никуда ваша тяжелая промышленность не уедет без транспорта, не уедет! Поэтому я его и поддерживаю».
— Ха-ха-ха! — смеется Каганович. — Поэтому мы действительно восемьдесят тысяч вагонов за один год дали, новых вагонов построили. А это нужно было ряд заводов перестроить, которые никогда вагонов не делали. Выполнили задачу. И восемьдесят тысяч вагонов — одновременно. Газеты печатали каждый день: такая-то дорога столько-то процентов, такая-то провалилась. Раз меня встретил в ложе, в театре, артист Москвин: «Что вы со мной сделали! Вы прямо меня в железнодорожника превратили! Никогда я не думал о железных дорогах, только когда садился в вагон и просил стакан чаю у проводницы! А теперь, как встану, сразу за газету: сколько погрузили? И я стал маньяком железных дорог!»