Так хохотал Шопенгауэр

Силаев Александр

Шопенгауэр стоял посреди пустого места и озарял его смехом. Один, всегда один. Никто не забредал на скучный пустырь, так что освящать его хохотом приходилось в пасмурном единстве с самим собой. Минуту, две, восемь. Посмеялся, вроде бы освятил.

В отдаленном конце страны Александр Железов говорил нетленные строки.

— Мне премьер в глаза смотрит, а я говорю: подонок, — упоенно делился он. — Почему, спрашиваю, народ плохо живет? Ну почему детям не хватает на молоко и поездки к морю? Воруют, гады, все воруют. Когда, спрашиваю, разберешься с ворами? А премьер глазенками лупает, сказать-то нечего. Повязан с негодяями, сразу видно. Я ему в глаза смотрю, а он-то взор прячет, на министров кивает, на президента. Сам хорош,

говорю. Ну ничего, говорю, придем к власти, за все ответите. Будешь ты у меня ударно трудиться. На стройке народного хозяйства, понял? Ладно, говорит, признаю вину. Чувствую, хочет мне в ноги бухнуться, покаяться в грехах, в прошлой жизни. Не надо, говорю, перед народом лучше покайся, все вы, чинуши, на трудовом горбу жируете. Хорошо, отвечает, придете к власти, Александр Александрович, во всем покаюсь. А сейчас как-то неудобно, свои же и уберут. Ясно, как с ними надо? По справедливости, они ее как огня боятся. У меня программа простая — справедливость, и пиздец.

Слушатели обливались счастливым потом. Васюха зубами рвал на себе подтяжки. Молодец, шептались местные жители. «молодец!» — орали нашпигованные в толпу крикуны. Начиналось самое бесовство.

— Спасибо, друзья, — растрогался Железов. — Ваша поддержка дает силы, только на ней держусь. Вы знаете, приходится по восемнадцать часов работать. Но если работать по двенадцать часов, у нас ничего не выйдет. Все силы надо отдать восстановлению справедливости на территории Хартлэнда.

— Золотой мужик, — хрипел довольный Васюха.

На трибуны пролез моложавый человек в чернеющей майке.

— Нам жрать нечего, — признался он перед честным народом. — У меня зарплата четыреста, у жены неплатежи. Костьми питаемся, как собаки! Ну нечего жрать, нечего. Мне правительство не дает детей завести. Мы с женой хотим, а кормить нечем, правительство не дает.

— Всыплем собакам, — по-отечески сказал Железов, ласково похлопывая моложавого по плечу. — Им только всыпать надо, чтоб не врали народу и не тянули у него последний кусок.

— Костьми ведь питаемся, — стонал парень. — Так хотим детей, а суки паршивые не дают. Козлы, на х… жрать нечего, а они, суки, на «мерседесах», почему так?

— Разберемся, — металлически обещал Железов. — Творится то, что я называю отсутствием справедливости. Заврались чиновники. Обнаглели банки. Правильно, вам нечего жрать. А голосует кто?

В отдалении стоял партийный джип, за тонированными стеклами хохотал Шопенгауэр.

— Жрать нечего, — упоенно перешептывал он. — Детей нельзя завести, правительство не дает. Ну не могу, мать мою, не могу. Господи, посмотри, убиенные дела происходят. Господи ты мой, не могу. Как так можно, а?

На приватном ужине Железов моршился, топорщился и кривился.

— Ну каждый день с ними говорю, — жаловался он. — И всегда эти козлы хотят одного и того же. Каждый раз им кто-то виноват в несчастной судьбе. И это половина взрослого населения, если не девять десятых. Ни разу не подумают, ни разу. Мозги набекрень, что ли?

Леха прожевал кусок ароматного мяса и обратился к вождю:

— Саша, а тебе не кажется, что ты развращаешь русский народ? Ты же поощряешь вековую хреноту и выверт мозгов. Ты утверждаешь дурака в превосходстве дурацкой веры. Каждая твоя речевка добавляет им жизнестойкости в изначально лживых позициях. Как твои провокации уживаются с такой необъятной любовью к Родине?

— Нормально уживаются, — хмыкнул Железов. — Дуракам закон не писан. Не мне кривду выводить. То есть я ее выведу, конечно — когда власть заполучу. Твоя речь, как я понял, о целях и средствах. Поймите наконец правильно: здесь проблема простой логики, а не усложненной морали. Цель, как ты знаешь, всегда оправдывает средства. Мораль не работает, так по логике получается. Согласись, что всегда можно пожертвовать одним, чтобы спасти десять, если они примерно равны по ценности. Всегда можно на слезинке ребенка строить

национальное процветание. И не хрен тут мерихлюндию разводить. Я повторю: не хрен устраивать мерихлюндию вокруг слезинки ребенка. Ее разводят не от обострения моральной чувствительности, а по слабости сознательных механизмов. Надо же признавать законы логики. Десять кирпичей больше одного. Национальное процветание можно ставить на расстрелах. Это то же самое, что десять кирпичей. Тут нет предмета для спора, поймите главное. Представьте, что в большой политике сидит усталый козел. Увлекается идеологией национальной измены: родные земли отдает налево, народец подраспустил, перед чужими странами прогибается. Его же надо убрать? Надо же поставить нормального пассионарного парня? Здесь одна смерть повлечет миллион спасенных жизней. И пусть хоть зарыдается треклятый ребенок, нормальный пассионарий плюнет и разотрет.

Шопенгауэр одобрительно кивнул.

— Речь не о том, Саша, — мягко сказал Леха, покачивая бокал с вином. — Я слышал, кто такие пассионарии. Речь о том, что ты сам распускаешь нацию. Подтираешь сопли взрослым детишкам. Возьмем парня, которому правительство мешает плодиться. Ну нельзя ему сопли подтирать, это преступление против жизни. Ты его убей лучше. И ему так лучше, и остальным. Нельзя кривить законы жизни, поддерживая таких.

— Я его не поддерживаю, — быстро ответил Железов. — Я дарю ему утешение, то есть пустой звук. Он меня поддерживает. А поддерживая меня, он оправдывает свое рождения. Если такие приведут меня к власти, значит, и такие не зря родились.

— На козле далеко не уедешь, — гоготнул Илья.

Шопенгауэр плавно наполнял рюмку…

— Уеду, — твердо пообещал Железов. — На козле можно упрыгать в такую даль, которая вам не снилась. Сами в скором времени убедитесь.

— Да увидим, чего там, — махнул ладонью Илья.

— Расскажи про разборки в Китеже, — попросил Шопенгауэр Алексея.

— А чего рассказывать? — смутился Леха. — Обыкновенная мужская работа.

— Интересно, — объяснил Шопенгауэр.

За окном темнело. Вечерние дети трезвонили во дворе, по вечерним делам шелестели автомобили. Город жил в вечернем пейзаже, распростившись с дневными делами и полуденным воздухом. В вечернее время все по-иному: другие деревья, собаки, девушки и совершенно другой запах новорожденных мыслей, каждая мысль ведь обладает своим запахом, цветом, звуком… Все по-другому, когда наступает вечер. А ночью опять все меняется. Потом наступает утро, и опять раздает привычным вещам новые и необыкновенные смыслы.

За распахнутым по случаю июля окном медленно начинала клубиться ночь. Сначала окопалась в углах, а затем кошачьи подбиралась к ровным площадкам. Некоторые отходили спать, а другие ожидали почувствовать свою жизнь в измененном воздухе несветлого города. Предметы опять находили новые контуры и значения. И ночная кошка уже не дневная кошка. Не говоря уже о различии людей, окон, музыки… Другие они, хоть и те же самые: и ночью в книге вычитывается иное, чем прочитывалось в ней днем. И ситуации приходят совсем иные, невозможные при солнечном свете. И мысли, и чувства, и ощущения от творимого на глазах обновления мира.

Стемнело. Жизнь перешелкнула на работу в новом ландшафте. А мужская компания за приоткрытым окном с радостью слушала о настоящей мужской работе.

— Хорошо, — раздельно-весомо произнес Шопенгауэр. — Спасибо, Леша.

— Я ничего тебе не сделал, — удивился тот.

Шопенгаэур рассмеялся, на сей раз по-доброму, по-привычному, почти по-людски, а не по-своему, без святого надрыва и вольчьей задоринки:

— Сделал, Леша. Я смотрю на тебя и радуюсь. Не перевелись, короче, мужчины в русских селеньях. Потому что окончательная хана придет Хартлэнду в тот момент, когда в миллионных селеньях переведутся мужчины. Женщины не спасут, без мужчин они не даже не совсем женщины. Смотрю на тебя и думаю: а ведь не хана еще Хартлэнду.