Так сказала бабушка. Книга 3
Шрифт:
Не прошло и десяти минут с начала передачи, как мне надоело гадать о том, кто убийца. За исключени-ем бабушки и Анечки, каждый из нас, если вдуматься, мог оказаться им.
Кстати, об Анечке. Я давно заметил: стоит мне мысленно произнести ее имя, на секунду представить ее лицо, как я тут же начинал слышать аромат ее ду-хов, ощущать исходящее от нее тепло и жалеть о том, что не настолько богат, чтобы жениться на ней. Она была очаровательна! Скорее полненькая, чем худень-кая, невысокая, одетая в ослепительно белую майку, подчеркивающую аппетитные формы, и короткие, ту-го обтягивающие бедра джинсы, она, казалось мне, была создана исключительно для того, чтобы лелеять и холить, одевать и…
Анечка шумно поднялась с кресла. Выгнула спину и, ожидая, когда муж обратит на нее внимание, во-просительно посмотрела на него.
Виктор покосился в сторону коридора, где нахо-дился туалет, и отрицательно покачал головой.
– Ну как знаешь. А я пойду наверх, полежу, – Анечка сладко потянулась, оголив полоску кожи между майкой и выглянувшим из-за пояса краешком белых трусиков и, не спеша, направилась к лестнице.
По телевизору показывали очередное наводнение в Сибири. Какая-то река разрушила дамбу, после чего вышла из берегов и затопила маленький городок, что, по мнению московского корреспондента, говорило то ли о халатности местных властей, то ли о беспомощ-ности правительства России, то ли обо всем сразу.
После ухода Анечки, стало совсем скучно. Каза-лось, будто кресло, в котором она только что сидела, заняла старуха-хандра. Огляделась по сторонам – кто тут самый грустный? – и, распустив длинные космы, навалилась на меня тяжелой грудью, подобно тому, как река на экране телевизора навалилась на ставший в одночасье беззащитным небольшой сибирский го-родок.
В общем, делать здесь мне стало решительно нече-го. Я поднялся с кресла и, стараясь не потревожить задремавшего Максима Валерьяновича, направился к лестнице.
***
Когда я услышал доносящиеся снизу крики, стрел-ки на часах показывали без пяти минут пять. Я спу-стился в зал, и первым, кого увидел, был Рыльский. Беззвучно шевеля губами, он с растерянным видом стоял возле лестницы и смотрел на громко рыдаю-щую Анечку.
Я спросил: что случилось.
Кивнув в сторону коридора, где находился кабинет дяди Толи, Рыльский предложил сходить посмотреть самому.
Я решил воспользоваться его советом. Несмотря на бабушкино требование оставаться при ней, прошел в коридор и открыл дверь кабинета…
Не скажу, что увиденное потрясло меня, скорее удивило. И расстроило.
На одном конце письменного стола, уронив голову на руку, рядом с которой лежал окровавленный нож, сладко сопел Романов, на другом – в неподвижной позе сидел Константин Худобин. Голова Константина была откинута назад, на спинку кресла, горло и грудь – залиты кровью.
Пока я осматривал кабинет, силясь понять, что тут произошло, подошла бабушка. Коснулась моего плеча рукой и тихо спросила: как я.
Я ответил: нормально.
– Правда, нормально? Не обманываешь?
– Правда. Со мной всё хорошо.
Со мной и вправду всё было настолько хорошо, что сам себе я стал противен.
«Ведь это же человек!» – воззвал я к своей жало-сти.
Жалость спала.
«Родственник!»
«Дальний родственник, – сквозь сон поправила она. – Почти что дикий предок… Наплюй, не жалей».
А я и не жалел. Мне вспомнился другой такой слу-чай… Как-то под моими окнами, на крыше стоящей рядом пятиэтажки, ворона убивала голубя. Голубь вертелся перед ней на одном крыле, а она то искоса поглядывала на него, то подобно повару, вилкой про-бующего отбивную на сковороде, тыкала в голуби-ный клубок клювом, отчего тот начинал вертеться быстрее, отходила и, как ни в чем не бывало, чистила перышки. Секунд через двадцать еще раз оглядывала голубя, еще раз делала шаг навстречу, еще раз била клювом в облюбованное место… Так продолжалось несколько минут. Не выдержав этого издевательства, я отошел от окна. Стараясь выкинуть эту картину из памяти, задернул занавеску и стал думать о чем-то другом, приятном. Но не тут-то было! Ворона в обра-зе повара, пробующего вилкой отбивную, бередя ду-шу, стояла перед глазами весь день, всю неделю, весь месяц…
Мне стало стыдно. За все сразу. За то, что я не та-кой, как все. За то, что голубя жалел как близкого че-ловека, а человека, пусть даже совсем не близкого, жалел примерно, как ту бабочку, что сегодня утром разбилась о лобовое стекло моей "копейки".
Я отвернулся, чтобы покойник, чего доброго, не увидел моего лица: черствого, как мне самому каза-лось, равнодушного и жестокого. Сложил руки на груди, а потом, немного подумав, пришел к выводу, что во всем виновата текущая во мне худобинская кровь. А раз так, подумал я, значит, тысячу раз права была бабушка, когда однажды, за что-то обидевшись на меня, сказала в сердцах:
«Твоя настоящая фамилия, Игорь, – Худобин-на-Четверть!»
***
Романов проснулся, а точнее, его разбудили, когда приехала милиция. Прокурор района – важный муж-чина с маленькими усами и густой шевелюрой, в се-редине которой просвечивала небольшая круглая лы-сина, оглядел место преступления и молча вышел из кабинета. Не обращая внимания на притихших при его появлении людей, в сопровождении Виктора и следователя – симпатичной девушки лет двадцати пя-ти – не спеша, поднялся по лестнице на третий этаж и принялся с интересом осматривать дом. Увидев ка-кую-нибудь дорогую безделушку, вроде отделанного малахитом камина, останавливался, восхищенно ка-чал головой и громко цокал языком.
Из всей следственно-оперативной группы, как мне показалось, непосредственно делом занимались не-сколько человек: милиционеры во главе с оперупол-номоченным уголовного розыска капитаном Конова-ловым Борисом Сергеевичем – здоровым мужиком лет сорока, судмедэксперт, к которому при мне никто ни разу не обратился по имени, и эксперт-криминалист Семеныч – пожилой мужчина со стро-гим и серьезным лицом.
Пока Семеныч снимал отпечатки пальцев, а судмедэксперт обследовал рану на горле убитого, Коновалов приводил в чувство Романова.
– Говори! – кричал на него. – Ты убил Худобина?
Романов ошалелыми глазами смотрел то на Кон-стантина, то на оперативника, и отвечал, что не пони-мает, о чем идет речь.
– Это ты убил! Напился до потери сознания, по-том разругался со своим собутыльником и, в состоя-нии аффекта, прирезал его. Пиши чистосердечное признание. Суд учтет.
Романов взял протянутый чистый лист бумаги, ручку и, после длительного раздумья, спросил: что писать.
– Пиши, как всё было!
– Как всё было?