Такая разная правда
Шрифт:
Мне повезло. Я выжил. Никого за это время не убил и не дал убить себя. Ничем хроническим, вроде туберкулеза и иже с ним, не заразился. И приобрел бесценный опыт, который вряд ли еще где-то получишь.
Довольно часто приходилось беседовать с Гошей Архангельским.
– Чем займешься, когда откинешься? – спрашивал меня Гоша, и его взгляд в этот момент пронизывал мозг лучше всякого рентгена.
Гоша – это только звучит как-то по-детски и немного смешно. А выглядит – страшно. Благообразный на вид старичок в хорошей форме, Гоша говорил прокурено-хрипло и медленно, тщательно фильтруя баз… тьфу, извиняюсь. Имею в виду,
А однажды я видел его в деле. Реакция – мгновенная, сила – необъяснимая. Невозможно понять, как далекий от спорта старик может проявить такие способности. Только что сидел человек за столом, писал карандашиком. В следующую секунду «шестерки» уже подхватывали под руки истекавшего кровью покусителя на привилегии криминального монарха. Из восьмиконечной звезды, вытатуированной в знак презрения к правилам, торчал тот самый карандашик, словно вбитый туда кувалдой.
Для Гоши это было привычными буднями. Так, мелочи жизни, которые сегодня есть, завтра нет. Ох, не зря Гоша Архангельский занимал свое место в воровском мире. Но главное, что у него было – взгляд. Как у удава, чьи кольца в этот миг оборачиваются вокруг твоей шеи. Глядя прямо в душу, Гоша будто гипнотизировал и выдаивал сведения, о которых люди даже не подозревали.
– Выйду – подамся в бизнес, – без всякой задней мысли делился я планами.
А куда еще, кроме бизнеса? Увлечение переустройством мира оставалось для меня на первом месте, а жить на что-то надо. Скрывать такие «планы» смысла не было, ничего другого я не умел, кроме посредничества в сфере недвижимости. Вернусь в агентство, если возьмут. Или попрошусь к Борису Борисовичу. Авось, не выгонит и худо-бедно пристроит. У меня запросы маленькие, лишь бы на хлеб хватило.
Мы сидели на шконках из стальных труб, смрад камеры, где смешались сигаретный дым и все существующие человеческие выделения, уже не докучал, а на меня продолжали сыпаться скользкие и опасные вопросы Гоши. Опасные, потому что неправильный для тюрьмы ответ грозил изменениями в жизни, после которых ее уже не назвать жизнью. Приходилось думать над каждым словом, смотреть на выдаваемый смысл со всех сторон и только потом открывать рот.
– Коммерсом заделаться решил, ака? Барыжничать станешь?
– Нет. – Мне не нравились уголовные формулировки. – На жизнь зарабатывать.
– Как лох?
– Как честный человек, который не хочет сидеть на чьей-то шее или отбирать чужой кусок.
– С твоим умом и уменьями…
– Вот именно.
Серьезные стальные глаза замирали на мне, как на мишени, в которую целятся.
– Здесь такие планы не в чести, – говорил Гоша. – Тем более, нельзя делиться ими с посторонними. Не для правильного пацана такие мысли.
– Мне по барабану, что «правильно», а что нет. Мне нужно, чтобы было по справедливости.
Гоша задумчиво кивал, обозначая этим не «согласен», а «я тебя выслушал».
– А с женой как? – бросал он новую фразу.
– Ее больше нет.
– А другая баба?
– О запасном аэродроме не думал. Строил один и считал, что он на всю жизнь.
– Это хорошо, – с некоторым снисхождением признавал Гоша и затягивался ядреной сигареткой из пришедшего с воли «грева», – когда один раз – и на всю жизнь. Но особо свою такую позицию здесь не афишируй, не все поймут правильно.
Упор был на слово «здесь».
Я принимал к сведению советы бывалого сидельца. Не знаю, почему он выделил меня из массы более чем сорока разнокалиберных особей. Кто-то шепнул осторожно, что просто так у Гоши ничего не бывает. Если он со мной возится, то что-то во мне видит. Какие-то перспективы.
Архангельский – это было «погоняло», а не фамилия, как я решил вначале. Он всю жизнь сидел. Возникавшие проблемы решал отсюда – как по тюрьме, так и по тому, что творилось снаружи.
– Не бойся, – говорил он мне, в очередной раз наслушавшись моих роившихся и постоянно выскакивавших мыслей о новом мировом порядке, – у тебя все будет хорошо. Скоро выйдешь.
Я верил. Несмотря ни на что. Ни на имевшийся на руках труп, ни на суровость отечественной фортуны.
И день настал.
2
Присутствующие со скукой на лицах слушали объяснения свидетелей и прения прокурора с адвокатом. Ажиотажа скорбно-бюрократическая канитель ни у кого не вызывала. Ничего интересного не предполагалось, поскольку я сразу признал себя виновным. Оставалось узнать, какой срок дадут.
– Вызывается следующий свидетель, – прозвучало под перенасыщенными гадливым эхом сводами судебного зала. – Голикова Татьяна.
Вперед проследовала злополучная подруга, к которой после моего отъезда собиралась переместиться из дымно-злачного места Людмила.
Статная, сочная, со жгучим взором искательницы приключений, в выкрутасах судьбы Танька видела не удары, а возможности.
– Знаю Алекса давно, – начала она бойко, – ничего плохого сказать не могу. Он замечательный муж, прекрасный человек, чудесный друг. Они с женой очень любят друг друга…
Далее прозвучало много еще более лестных слов обо мне и обстоятельствах, которые привели к трагедии. Все внимательно слушали. Народу собралось много, но знакомых лиц – единицы. Сегодня только начало долгого спектакля под названием «суд». На финал, думаю, соберутся все, кто сможет прийти.
В отличие от больших городов, следивших за собственным имиджем, меня поместили не в стеклянную коробку, а за обычную решетку – до нас столичные новшества еще не добрались. Клетка со скамьей подсудимого и конвойными стояла в глухом углу зала, весь центр помещения занимали деревянные скамьи со зрителями, напротив высился на небольшом помосте стол судьи. Судьей у меня была дородная усталая женщина, прятавшаяся от реальности под глупой мантией. Представители обвинения и защиты расположились между судьей и присутствующими. Я сидел сбоку от всех, отчего происходящее воспринималось как своего рода кино для одного меня – единственного зрителя, и это не они вершили мою судьбу, а я глядел на творившийся снаружи балаган, где каждый, кто за решеткой (от меня) – актер.
Когда Танькин хвалебный поток заметно поредел и, наконец, иссяк окончательно, прокашлявшийся прокурор изрек в ее сторону:
– Автомобиль, в котором было совершено преступление…
– О котором преступлении вы спрашиваете? – перебила Танька. – Об изнасиловании?
– Мы говорим об убийстве…
– Не было убийства! Была защита чести и достоинства женщины! Это – подвиг! Или я чего-то не понимаю?
В зале одобрительно загудели. Кто-то несколько раз громко хлопнул в ладоши, его поддержали.