Такой смешной король! Книга вторая: Оккупация
Шрифт:
Такой подробный и, надо признаться, интересный материал взбудоражил умы городских жителей, так что и Король, и многие из людей Тори в названный вечер вертелись у входа в замок, чтобы поглазеть на диковинного профессора, чей портрет, кстати, напечатали в газете. Со страницы смотрел действительно весьма странный субъект с длинными волосами, низким лбом и приплюснутым носом с широкими, мягко говоря, ноздрями. Кроме людей Тори в замковом дворе с независимым видом разгуливало немало и других любопытных, в большинстве своём женщины. Король, пожалуй, одним из последних ушёл домой, когда уже совсем стемнело и стало ясно, что профессор не появится. Некоторые высказали предположение, что он заболел: всё-таки непривычный местный климат, здесь и шуба могла не помочь. Надеялись, что в газете будет объяснение. Оно и было…
«В нашей газете за 31 марта по традиции мы печатали наш апрельский розыгрыш. Можно вполне поверить, что под стенами нашего замка находятся ненайденные богатства, также и в то, что существуют всемирно известные профессора тайных дел, хотя напрасно, конечно, ждали его 1 апреля у замковых ворот желающие удовлетворить своё любопытство. Портретом же „профессора“ мы использовали фотографию обезьяны какадю рубикундуса из многотомного произведения Брэма „Жизнь животных“. Поздравляем доверчивых! Общеизвестно, что таковые являются самыми благородными и чистыми душами среди человеческих существ».
Однако в этой интересной шутке кое для кого содержалась полезная информация… О Клеопатре? Нет, конечно. Обезьяны она также не касалась, а чего касалась, о том и расскажется, когда настанет время.
А время шло. Месяцы миновали один за другим. Ангелочек продолжала находиться в тюрьме, Сесси пропала без вести, её нигде не было видно. Иначе, учитывая, что в Звенинога знали про интерес к её особе майора Майстера, какой-нибудь честный друг немецкого фюрера известил бы комендатуру. Никто не сообщил, значит, её не видели. Искать её никто тоже не счёл нужным: невелика птичка в её семнадцать-то лет, да и знала ли она о «преступлении» Ангелочка, тоже неизвестно. Ангелочка не расстреляли, как уже случилось со многими, обвиняемыми в укрытии русских, и то ладно. Последнее конечно же можно объяснить и служебным положением как Алфреда, так и хлопотами Отто Швальме.
Когда Его Величество освободился наконец от каторги, он вышел на свободу, обогащённый огромными знаниями. Он, например, знал, что на высоте десяти-одиннадцати километров температура воздуха доходит до пятидесяти пяти градусов ниже нуля, что, если кто-нибудь думает, чем выше, тем холоднее, значит, он бессовестный неуч; образованные же люди знают, что на самом деле совсем не так, скажем, на высоте тридцати километров всё та же температура, а ещё выше, километров на сорок — пятьдесят, столько же градусов и тепла, то есть пятьдесят — шестьдесят градусов; но если подняться ещё — на высоту примерно девяноста километров, то опять жуткий мороз, сто семьдесят ниже нуля, в то же время на высоте ста километров… Здесь Король точно не помнил — жара или собачий холод. Но что на высоте трёхсот километров адская температура — тысяча сто градусов, о том знает каждый нормальный человек [19] .
19
Сведения астрологические (авт.).
Алфред жил в доме у реки, и как-то так получилось, что об этом постепенно узнали все знакомые не только на Закатной улице, а также и в городе, хотя никто не мог сказать, что Алфред Рихард и Хелли Мартенс в разводе. Ведь Алфред по-прежнему привозил Хелли дрова, отдавал льготные продуктовые карточки, снабжал деньгами, катал её и Короля на своём грузовике, когда Хелли нужно было съездить в Праакли поискать шерстяную пряжу или договориться относительно доставки молока. Молоко покупали и в городе, то есть в магазине, то, что давали по карточкам, но, договорившись с хуторянами в Праакли (6 км от Журавлей), можно было достать хорошее молоко, и за ним с удовольствием ездил Король на летательном аппарате.
Конечно, улица Закатная небольшая, всем так или иначе становится со временем заметно, когда в каком-нибудь доме, в чьей-то семье что-нибудь происходит. Особенно в такой заметной семье, как семья Алфреда, а ведь никто не станет спорить, что семья Алфреда заметная, и он сам тоже очень даже заметная личность. Но когда супруги не дерутся, когда нет скандалов, когда они продолжают мирно общаться, то с такими обычными вещами, как то, что ОН ночует отдельно в другом доме, а ОНА не здоровается с бывшей подругой, — к таким вещам со временем привыкают, и скоро это перестаёт быть предметом разговора. Так, по крайней мере, представлялось Алфреду. Но Хелли Мартенс так не представлялось, потому что очень редко когда мужчинам и женщинам жизнь представляется одинаково, особенно в таком деле, как-то: где кто спит.
Хелли почему-то была уверена, что всему миру известно то место, где ночует Алфред. Считала ли она это унизительным для себя? Унизительным не унизительным, но малоприятным. Хотя кажется, сам факт, что он к этой Земляничке зачастил, её не очень заботил — кто не любит землянику! Так ей казалось. Тем более что и она чувствовала какое-то ей самой непонятное облегчение, когда осознала, почему он, Алфред, поселился у реки.
Но прежде возникло другое: у неё к нему появилась необъяснимая антипатия. Он не оказался хорошим мужем? Но, судя по рассказам других женщин, в этом «они» в большинстве своём одинаковы, то есть все «они» обожают полакомиться земляничкой. У «них» это всё равно, что воды напиться: захотел пить — попил из первого подвернувшегося источника. Конечно, в одном «источнике» вода теплее, в другом — холоднее; в одном — вкуснее, в другом — не очень, тут всё зависит от жажды. А так, если близко есть «источник» с не очень вкусной водой, они далеко искать повкуснее и не станут: важно напиться, чтобы жажду утолить. Любовь?.. Любят они в это время, как ни странно, ту «воду», которую лакают совсем другие люди, которой им даже капельки не достаётся.
Но не в этом, в конце концов, дело. Если здесь что-то было малоприятным, то только предрассудочность общественного мнения, поскольку принято считать, что для женщины унизительно, когда её муж спит отдельно от неё. Хотя, может быть, ей самой это даже приятно, может же быть, что у неё самой уже что-то в этом деле изменилось, потому что образовалось критическое отношение к мужу, и, бывает, вместе с неуважением к его психологическому уровню… то есть, потеряв достоинства интеллектуального характера, он как бы теряет и сексуальные качества, и тогда лучше, когда он в постели спит к тебе спиною, или ещё лучше, когда его вовсе с тобой в одной постели нет. Хотя… Если даже и нет его в постели, пусть всё же ночует в доме… ради приличия. Так считается у людей, а с людьми Хелли должна считаться.
Что же в таком случае остаётся ей предпринять? Она не может не признать, что Алфред до сих пор делал всё, чтобы обеспечить благосостояние своей семьи, оттого и с немцами дружит и в обороне служит. Но… Не слишком ли преданна эта служба, не слишком ли далеко зашла? Должен же быть предел, а здесь… Арестовать собственную мать! По понятию Хелли, это предательство. Она пыталась представить себе, что должна почувствовать, если когда-нибудь такое произойдёт с ней, когда Его Величество подрастёт и её таким образом… в тюрьму поведёт, чтобы угодить каким-нибудь чужеземцам. А ведь Король в Алфреда вышел, они так похожи — две копии. Она не может не видеть к тому же — как Король гордится Алфредом. Это неудивительно: тот всё умеет, любое дело ему по плечу, а для мальчишек дело важнее, чем слово. Да и слово того, кто умеет делать дело, для мальчишки весомее, чем, скажем, Хелли. Её слово нежное и тогда, когда суровое, оно потому всегда нежное (даже когда ругает), что сама она нежная, и если, скажем, она накажет, то всё равно получится ласково.
Бывало, она давала Королю розги, и тот орал на весь Главный Город, но орал-то, и Хелли это понимала, не оттого, что было ему больно, — немного неприятно. И не оттого, что было ему страшно, — вот уж чего нет, того нет. Он орал от обиды: ограничивалась его свобода, посмели идти против высочайшей королевской воли.
Когда же Короля наказывал Алфред, тут и больно и страшно одновременно. Страшно потому, что он, Король, оказался в немилости у «императора», у того, чью власть признавал и уважал, чьему делу поклонялся. Что Хелли, наказав, прощает, то не вызывало никаких сомнений, и Королю было всё равно, как и когда это произойдёт. Другое дело с Алфредом: Король ждал прощения, примирения и радовался, когда Алфред говорил: «Я тебя потому наказываю, что люблю…» И долго потом в ушах эхом повторялось: «Люблю… люблю…» Такое непривычное слово в устах Алфреда.