Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
он всю свою «звонкую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил поэта в
последний путь.
В последний? Разве путь до могилы — это последний путь великого поэта?
1974
*
помнить о том,
ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ.
о
w днажды на встрече с группой зарубежных писателей, приехавших к нам на оче-
редной симпозиум, меня грустно поразило то, как представился один из гостей.
«Я написал двадцать два авантюрных романа,— бойко отрекомендовался он, —
пять
десяти психологических».
Меня вообще повергает в недоумение попытка искусственного деления литературы
на «рабочую», «деревенскую», «историческую», «военно-историческую» и т. д. Один
критик даже выдвинул формулу особой «интеллектуальной» поэзии, не замечая
очевидной тавтологии термина.
Большая литература не укладывается ни в какие рамки, ибо она является
отражением живой, не укладывающейся ни в какие рамки жизни. Разве «Капитанская
дочка» или «Война и мир» — только военно-исторические полотна? Разве можно
«Моби Дика», «Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в разряд литературной
маринистики? Разве можно «Приключения Гекль-берри Финна» отнести к ведомству
«абитуриентской» литературы?
Содержание большой литературы — это всегда не просто конкретный материал, а
внутренняя тема, поднимающаяся над материалом.
Дать в руки Агате Кристи или Сименону материалы дела Раскольникова — и мы
получили бы всего-навсего
376
квалифицированный детектив. Те, кого можно назвать только «бытописателями»
или только «романтиками», только «обличителями» или только «трубадурами», к
большой литературе не относятся, даже если и выполняют временные положительные
функции. Большой литературе свойственна если не тематическая, то обязательно
духовная энциклопедичность.
Этим качеством большой литературы обладает удивительный роман колумбийского
писателя Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», прекрасно переведенный Н.
Бутыриной и В. Столбовым.
Книга Гарсиа Маркеса реалистична и фантастична, авантюрна и бытопнеательна,
социальна и психологична, она и «деревенская», и «рабочая», и «военно-истори-
ческая», она и философская, и откровенно чувственная. В отличие от анемичной
структуры современных «антироманов», книга Гарсиа Маркеса полнокровна и, кажет-
ся, сама изнемогает от собственной плоти. Если бы этой книге можно было поставить
градусник, то бешено прыгнувшая ртуть расколотила бы ограничивающее ее стекло.
Кажется, что после овсяной каши и диетических котлеток тебе наконец дали в руки
сочную глыбу латиноамериканского «ломо».
В этой
страсти исполнены возвышающей ИХ силы. В этой книге искусственная челюсть, опу-
щенная в стакан, покрывается желтенькими цветочками, девушка возносится на небо,
увлекая за собой чужие простыни и тем самым вызывая возмущение владелиц,
новорожденного со свиным хвостиком съедают рыжие муравьи, а мужчина и женщина
любят друг друга в луже соляной кислоты. Веет проказами Тиля Уленшпигеля,
буйством Франсуа Вийона, россказнями Мюн-хаузена, пиршествами Гаргантюа,
кличами Дон-Кихота. Язвительные сатирические картины, напоминающие «Историю
одного города» Салтыкова-Щедрина, сменяются возвышенными интонациями
старинных испанских «романсеро», колабрюньоновский эпикурейский оптимизм
перебивается кафкианскими видениями, а на эротические декамероновские сцены
падают мрачные тени дантовских призраков. Но это не мозаика литературных
реминисценций, а мозаика самой жизни, объединяющая Гарсиа Маркеса и его
предшественников.
198
Эта книга, несмотря на то, что она взошла на перегное всей мировой литературы, не
пахнет бумагой и чернилами: она пахнет сыростью сельвы, горьким потом рабочей
усталости и сладким потом любви, мокрой шерстью бродячих собак, дымящейся
фритангой, амброй женской кожи и порохом. Эта книга матерится и молится, молодо
горланит и по-старчески покряхтывает, устало мычит, как обессиленный буйвол, и
вопит от горя, как мать над своими расстрелянными детьми.
«В те времена никто ничего не замечал, и чтобы привлечь чье-то внимание, нужно
было вопить...»
Именно это и должно мучить любого художника — боль оттого, что столько
страданий расплескано по планете, и страх оттого, если и вправду никто ничего не
замечает. И долг художника — запечатлеть то, чего не замечает никто.
Один из героев Маркеса, бывший свидетелем расстрела рабочих банановых
компаний и чудом уцелевший, возвращается домой. Но жизнь идет своим чередом, как
будто и не было расстрела. «Официальная версия», которую тысячи раз повторяли и
вдалбливали населению всеми имевшимися в распоряжении правительства средствами
информации: «Мертвых не было». И когда, потрясенный человеческим равнодушием,
Хосе Лркадио Второй бормочет о том, что они все-таки были, то его не понимают или
не хотят понимать.
«— Там было, наверное, тысячи три...— прошептал
он.
— Чего?
— Мертвых,— объяснил он.— Наверное, все люди, которые собрались на станции.