Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

лопского званья сущие псы иногда. Чем тяжелей наказанье, тем им милей господа». Его

мучила общественная забитость народа: «Но спит народ под тяжким игом, боится пуль,

не внемлет книгам». Иногда Некрасов впадал в гражданскую хандру, одинаково не

находя опоры не только в столицах, но и там, где вековая

24

тишина: «Литература с трескучими фразами, полная духа античеловечного.

Администрация наша с указами о забирании первого встречного.

Дайте вздохнуть! Я

простился с столицами, мирно живу средь полей, но и крестьяне с унылыми лицами не

услаждают очей. Их нищета, их терпенье безмерное только досаду родит... Что же ты

любишь, дитя легковерное, где же твой идол стоит?» Поэзия Некрасова потому и стала

народной, что народ не был для него безличным символом поклонения, а был Ориной,

матерью солдатской, легкими на ногу и песню коробейниками, замерзающей под

спасительно убийственным дыханием Мороза Дарьей, крестьянскими детьми,

прижавшимися удивленными глазенками к щелям сарая. Не опускаясь до заискиванья

перед народом, Некрасов не позволял себе обижать народ неверием в его нравственные

силы. Боль и надежда в некрасовском ощущении отечества нерасторжимы,— да и сама

надежда выплавлена из боли. «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бес -

сильная», «...ты и забитая, ты и всесильная, матушка Русь!» Эту надежду подкрепляла

гордость сохраненной народом красотой человечности в бесчеловечном обществе

физического и морального крепостничества, гордость талантливостью русского

человека, не убиваемой никаким полицейским режимом. Некрасов гневно отводил от

русского работящего человека упрек в пьянстве как в некоем национальном качестве.

Он показывал все социальные условия, хитро подталкивающие трудящуюся руку не к

оружию борьбы за справедливость, а к бутылке. «Но мгла отвеюду черная навстречу

бедняку — одна открыта торная дорога к кабаку». «Нет меры хмелю русскому. А горе

наше мерили? Работе мера есть?» С отвращением отзывался Некрасов о господах,

которые «пишут, как бы свет весь заново к общей пользе изменить, а голодного от

пьяного не умеют отличить». Некрасов показал, что вынуждаемое тяжелой жизнью

пьянство есть своего рода голод по видимости хотя бы временной свободы. Не поверх

тяжелой жизни, а сквозь нее, что всегда труднее, Некрасов не только видел, но и строил

сам «дорогу широкую ясную», вложив в ее насыпи столько крови и пота, как землекоп

с колтуном в волосах. Правда, Некрасов невесело вздохнул: «Жаль только — жить в эту

пору прекрасную уж не придется

13

ни мне, ни тебе...»

Он знал, что «нужны столетья и кровь и борьба, чтоб человека

создать из раба». Приветствуя отмену крепостного права, Некрасов пророчески сказал:

«Знаю — на месте сетей крепостных люди придумали много иных...» «Народ

освобожден, но счастлив ли народ?» Некрасова терзали разочарования, он сомневался в

силе поэзии: «Не убыло ни горя, ни поро ков — смешон и дик был петушиный бой не

понимающих толпы пророков с не внемлющей пророчествам толпой». Но никем и

ничем не истребимая гражданственность снова бросала его в бой, только казавшийся

кому-то бессмысленно петушиным. Некрасов, как самозаклинание, твердил о

неразделимости гражданской любви и гражданской ненависти: «То сердце не научится

любить, которое устало ненавидеть». За что же было хвалить его булгариным? За

такие, например, строки, как «в наше время лишь шпионы безопасны, как вороны в

городской черте», или: «Какие выдвинуты морды на первый план!.. Не так ли

множество идей погибло, несомненно-важных, помяв порядочных людей и выдвину»

вперед продажных?», или: «Бывали хуже времена, но не было подлей», или: «Где

логика? Отцы — злодеи, низкопоклонники, паяцы, а в детях видя подлецов, и негодуют

и дивятся, как будто от таких отцов герои где-нибудь родятся?» Возненавидел бы

революционную крамолу, смутьянов студентов — тогда бы это была приятная, уютная

для царской бюрократии ненависть. Да и гражданская любовь Некрасова была

политически подозрительна — не тех он любил. Посвящал стихи сомнительным в

глазах правительства каким-то шевченкам, белинским, Добролюбовым, женам

декабристов, сиволапым мужикам. Трагическая парадоксальность жизни Некрасова

состояла в том, что, будучи издателем «Современника», он, ненавидящий бюрократию

и ненавидимый ею, во имя журнала вынужден был играть почти ежедневную игру в

кошки-мышки с теми самыми мордами, о которых так презрительно писал,

дипломатничать, лавировать, идти на уступки. При этих уступках нападки на

Некрасова исходили уже не только справа, но и слева. «Со стороны блюстителей

порядка я, так сказать, был вечно под судом. А рядом с ним — такая есть возможность!

— есть и другой, недружелюбный суд, где смелостью зовется осторожность и

подлостью уме

25

ренность зовут». Пытаясь спасти журнал, Некрасов совершил отчаянное насилие

над своей музой, написав верноподданническую оду по случаю спасения царя от