Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
знает... Очен может быть». — «А эти двадцать пять действительн пишут стихи?» —
спросил Аллеи. «Неизвестно...»
Тут меня и взорвало. Помню только, что именно то гда у меня впервые и вырвалось
выражение «диктатур* пляжа». Диктатура пляжа станет диктатурой посред
ственностей, захвативших микрофон. Профессиональны уровень вечера сразу упадет.
Мы должны выбирать: или кабак на сцене, или поэзия. Грек Ставрос, трагически
воздев руки, обратился ко всем
неприкаянными? Может быть, среди них есть гении, которым мы откажем в праве на
слово... Неужели вы все зажрались?»
Заскребла совесть. Решили послать делегатов к «поэтам пляжа», найти какое-
нибудь неконформистское решение.
На заключительное чтение собирались с тяжелым сердцем. Добавил сомнений
Альберто Моравиа, следивший за ходом нашего «военного совета». «В Италии сейчас
самая главная общественная сила — это хулиганы,— скептически заметил он, вежливо
отказавшись от приглашения.— Мне все это заранее скучно. Они сорвут вечер...»
Перед возможным боем мы договорились не отступать от выработанных принципов
солидарности. Но, выражаясь бюрократическим языком, мы «недоучли» еще одну
потенциальную солидарность — солидарность. зрителей. А именно она,
соединенная с солидарно
227
стью поэтов, и решила дело, переломив фестиваль и дав возможность поэзии
наконец заговорить в полный голос.
Большинство тоже извлекло уроки из хаоса. Ему надоело разнузданное паясничанье
меньшинства, и оно почувствовало себя оскорбленным тем. что многие газеты,
злорадно печатавшие на первых страницах снимки голых вандалов, пытались
отождествлять с ними всех зрителей. В зрителях самосоздались не навязанная никем
дисциплина, чувство долга перед поэзией. На дереве появился плакат: «Сначала
откушайте поэзии, а минестрони потом». Кое-кого насильно одевали, крича: «Здесь не
римские бани!» «Поэты пляжа», чувствуя, что атмосфера становится иной, сникли и
сумели уже не продиктовать, а только выклянчить включение лишь пяти своих
«гениев» в список выступавших.
Микрофон был окружен плотным каре поэтов. Сами зрители защищали подходы к
сцене. Впервые стало так тихо во время чтения стихов, что было слышно только море
за спиной. Поэзия, раскатываясь величавым эхом над морем, звучала по-гречески, по-
французски, по-немецки, по-русски, по-азербайджански, по-испански, по-итальянски,
говоря о страданиях и надеждах, о борьбе людей и находя отклик в двух десятках тысяч
молодых сердец, победивших вместе с нами диктатуру пляжа.
Жалкие всплески этой падшей «диктатуры» уже ничего
сцену вырвался хватаемый со всех сторон человек с желтым скопческим личиком и
вцепился в микрофон. Звук был сразу выключен, и агрессор заметался, как беззвучная
петрушка, размахивая руками. Публика сжалилась над ним, попросила, чтобы
включили звук. Но из микрофона вместо ожидавшихся слов, сотрясающих мир,
раздались какие-то жиденькие любительские стихи, теперь уже без всякой жалости
освистанные. А другие грозные «поэты пляжа»? Один из них, баскетбольного роста
гигант, кинулся к микрофону, не дождавшись своей очереди, но Аллеи, будучи ему по
грудь, так храбро отобрал у него микрофон, что гигант и не пикнул. А когда ему дали
микрофон, он почему-то встал на колени и на сей раз пикнул нечто, более подобающее
котенку, чем льву. Третий из «поэтов
429
пляжа» жалобно прохныкал что-то вроде: «Я любить тебя боюсь, потому что ты
любить не умеешь». Неужели это были те самые страшилища, которые сорвали два
предыдущих вечера? Да, они были страшилищами только в момент пассивности
большинства. Сплоченность большинства мигом превратила их в трусливых ти-хонь.
После европейских поэтов один за другим, передавая микрофон стремительно, как
палочку эстафеты, читали американцы. Стихи были неравноценные, но, надо отдать
должное, это было первоклассное шоу. Тед Джонс читал в ритме негритянского блюза,
как будто ему подыгрывал нью-орлеанский джаз. Энн Уолдман и Питер Орловский
читали стихи не только голосом, а переходили на пение, как будто внутри каждого из
них сидела портативная Има Сумак. Джон Джорно рубил строчки, как поленья. Тед
Берриган аккомпанировал сам себе магнитофоном, на котором были записаны собачий
лай, рев паровоза и прочее. А отец «литературных хулиганов» Уильям Бер-роуз, все-
таки усевшийся на пол, несмотря на свой почтенный артрит, самым официальным
бухгалтерским голосом прочитал сюрреалистский страшный этюд о взрыве на ядерной
станции.
Просто, без всякого нажима читал Грегори Корсо. Прекрасны были стихи
Ферлингетти о старых итальянцах, умирающих в Америке. Дайана ди Прима тонень-
ким голоском девочки прочла стихи о никарагуанских детях, вступающих в ряды
сандинистов. Гинсберг завершил вечер своеобразным речитативом, подхваченным
всеми американцами.
В стихах американцев были и неофутуристский эпатаж, и перебор смачностей, но
все стихи в целом были криком против милитаризма, криком против загрязнения