Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
поэзии. Он выбрал кино, показавшееся ему лучшим средством для завоевания не
нескольких тысяч, а сразу миллионов душ. Но жестокий мир кино стал разрушать его.
Его первые суровые, неприкрашенно жесткие фильмы — «Аккатоне» или «Евангелие
от Матфея» — получили признание только узкого круга зрителей. Тогда, может быть,
от душераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!» он бросился в эротические
аттракционы «Кентерберийских рассказов», «Цветка тысячи и одной
последний фильм «Сало, или 120 дней Содома», показывающий садистские
эксперименты фашистов
418
над подростками в провинциальном городке, был особенно саморазрушителен, ибо
при всей антифашистской направленности там есть мазохистское смакование же-
етокостей.
Личность Пазолини неостановимо раскалывалась. Он ненавидел торговлю
развлечениями — и невольно становился ее частью. Он ненавидел социальное неравен-
ство— и стал богатым. От кинофестивальных смокинго-вых банкетов, от
фоторепортерских вспышек его тянуло во мрак окраин, как будто он сам нарывался на
нож или кастет, сам добивался смерти.
А в современной Италии по-прежнему невозможно быть профессиональным
поэтом, невозможно жить на проценты от продаваемых книг, как, впрочем, почти везде
на Западе. Поэтические книги расходятся лишь по пятьсот, тысяче, две тысячи
экземпляров. Одна из последних книг, пожалуй, лучшего поэта сегодняшней Италии —
Монтале — продавалась с гордой красной лентой бестселлера, перевалив
недостижимый для большинства сияющий хребет — десять тысяч экземпляров. Книги
одного из ведущих поэтов Англии Теда Хью-за продаются в среднем по 5 тысяч
экземпляров каждая.
Мировая поэзия — в кризисе. Многие великие поумирали, новые великие еще не
родились. Вот совсем недавние потери англоязычной поэзии: Фрост, Сэндберг, Элиот,
Оден, Лоуэлл; испаноязычной: Неруда, Пабло де Рока, Леон Фслнпе; итальянской:
Квазимодо, Унгаретти, Пазолини; французской: Сен-Жон Перс, Превер; русской:
Пастернак, Ахматова, Твардовский, Заболоцкий, Светлов, Смеляков, Исаковский...
Однако в нашем обществе интерес к поэзии не упал, а возрос. По сравнению с самыми
большими прижизненными тиражами Пушкина (5000 экземпляров), Маяковского (30
000) тиражи современных поэтов гигантски выросли: 50, 75, 100, 130, даже 200 тысяч.
А за этими тиражами стоят иногда полумиллионные и даже миллионные запросы
Книготорга.
Горе наших читателей в том, что они хотят и не могут купить поэтические книги.
Горе западных поэтов в том, что их читатели могут купить любую поэтическую книгу
— и не покупают. Этот вакуум равнодушия душит
222
поьзию,
народ, психологически невоспри имчивый к поэзии? Не может быть ни одного такого
народа. Настоящие стихи тронут любого окончательно не закостеневшего человека,
если он начнет их читать или слушать. Но это проклятое «если»...
Как заставить читать, как заставить слушать? Да и надо ли заставлять? Не
безнравственно ли это? Безнравственно не читать поэзию. Отчего не читают поэзию?
Вот аргументы: «У нас почти не преподают ее в школах», «В потоке средств массовой
информации не остается места для стихов», «Телевидение «съедает» читателей
поэзии», «Дорого стоят книги», «Люди слишком устают — па поэзию не хватает
времени», «Поэзия— это всегда романтика, а сейчас эпоха практицизма».
Мне кажется, что поэзию не читают по вине вкрадчивой диктатуры развлечений.
Диктатура развлечений — родная дочь диктатуры скуки, одной из самых устойчивых
реакционных диктатур в мире. Ежедневная повторяемость ситуаций на работе и в быту
тянет к иллюзии свободы — к развлечению. Для мыслящего человека порнография—
это скучно, а для человека, которому мыслить или лень, или страшно,— это безопасная
возможность подразвлечься. Миллионы пластинок с пустенькими словами разлетаются
мгновенно, а поэтические книги со словами, над которыми полезно бы задуматься,
лежат на прилавках неприкасаемые, как прокаженные.
Большое искусство восстает против диктатуры скуки и диктатуры развлечений. Но
иногда некоторые художники, вроде бы восставая против скуки, подыгрывают ей
развлекательностью. Замечательный режиссер Бертолуччи не удержался от вкрапления
в свой фильм «Последнее танго в Париже» нравственно сомнительных, зато кассовых
эпизодов. Образуется некий порочный круг. Искусство, вместо того чтобы стать
спасением от диктатуры скуки, превращается в яркие лохмотья развлече- ний,
напяленные на ее танцующий затянувшееся послед-; нее танго скелет.
У диктатуры скуки, прикрытой развлечениями, глубокие социальные причины:
неуверенность в завтрашнем или даже сегодняшнем дне, не только отсутствие — даже
боязнь философии. Неумение или нежелание осмыслить действительность, то есть та
же духовная скука, является питательной средой для опасных, иногда даже кровавых
социальных развлечений, одно из которых экстремизм. Экстремизм отталкивает
интеллигенцию от активной социальной борьбы, подрывает солидарность