Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
человек, как Шалапин, может быть опасен и в одном экземпляре: в сущности, он — это
стюардесса Виктория в брюках, страшная тем, что вооружена видимостью знаний,
непререкаемо подтвержденных дипломом и должностью. Отчужденность,
наблюдательность, схематизм в оценках людей и их поступков в конце концов приводят
Шалапина к косвенному участию в гибели человека, оскорбленного его подозри-
тельностью. Вырубая тесаком челюсти акулы «для сувенирчика»,
догадывается, что схемы, по каким живет он сам и хочет заставить жить всех других,
именно те самые акульи зубы, в которых могут захрустеть живые люди — только дай
этим зубам волю. Теплоход «Фоминск» идет на помощь якобы тонущему испанскому
судну. «Сигнал «SOS» послан в эфир каким-то развлекающимся кретином, может быть
даже из собственной спальни на суше. Но и шала-пинские рационалистические и
поэтому бесчеловечные выкладки — это, по сути, ложные сигналы, заслуживающие
быть названными как преступления.
Конецкий в своей прозе никогда не опускается до ложных сигналов — он знает, как
они гибельны для людей. Ярость его презрения, непримиримо обрушивающаяся на
Викторию, а особенно на Шалапина, принадлежит к сигналам своевременным и
точным. Конецкий умеет и любить, но никогда не заискивает перед теми, кого любит.
Не создавая идеализированной галереи «морских волков», «романтиков моря», он
выводит на палубу своей повести живых, полнокровных людей со всеми их
недостатками и как бы ненароком сквозь все человеческое несовершенство вытягивает
то настоящее, что кроется в людях, защищенное их внешней грубоватостью от еще
более грубых прикосновений жизни. «Ранним голубым вечером над судном
пролетели
272
семь голубых лебедей. Они летели мощно, строем строгого кильватера, сократив
дистанцию между собой до одного линейного: все семь лебедей были магнитной
стрелкой, нацеленной на норд, — голубая стрела пронзила голубизну, оставив во мне
такую нежную радость, что почудился даже вкус мяты во рту. А Юра сказал, что у
лебедей большое горе, что их семь — значит, подруга одного из лебедей погибла, что
они летают всегда четными количествами, парами. И когда прилетят теперь на место,
то один из лебедей, который остался без подруги, тоже обязательно погибнет. Мне не
хотелось этому верить, и я сказал, что на пары они разбиваются после прилета, что
никто не погибал и все у них в порядке. Нет, сказал Юра, они летят уже женихами и
невестами. И у них один закон — верность на жизнь и смерть, и такой закон объяснить
только
него нет выше слова, чем слово «верность»: в этом слове для него вся красота и сила
мира». Так выплывает прекрасная тайна товарища, как светящийся ночной портовый
город из тумана, и выключается яростный мотор презрения, и повесть ложится в дрейф
человеческой нежности. Да и сам океан вряд ли обидится на капитана-дублера,
обозвавшего его однажды «обабившимся», потому что капитан-дублер сказал о нем, об
океане, такие слова: «Недавно появились новые светильники — мощный, но скромный
свет, который трудно определить. Пожалуй, если вы посмотрите на горящую спичку
сквозь лепестки ноготков, получится похоже. Очень красивы такие огни в черно-
лиловом небе. И еще красивее их отражения в лилово-черной воде: пляшут цыганки в
лиловых платьях с оранжевыми блестками, цыганки изламываются, гнутся,
извиваются, и плещется в бесшумном танце тьма волос, огненными блестками
вспыхивает кримплен завихрившихся платьев. И портовый буксир пробирается в
гавань со смущенным видом, как электромонтер к погасшей лампе сквозь
танцевальный зал...»
Океан для того, кто побратался с ним в схватке,— это тоже товарищ.
И тайна океана — это тоже прекрасная тайна товарища.
1976
W Сиг. Евтушенко
«ЖИВИ И ПОМНИ!» — ПРОТИВ
«ЖИВИ И ЗАБЫВАЙ!»
л
т егко жить, если не помнишь. Есть люди, наделенные завидным даром забывать. У
них нет памяти, а если есть, то очень короткая — и, значит, коротки их страдания.
«Живи и забывай!»— это их моральный, весьма комфортабельный кодекс. «Живи и
помни!» — это кодекс неуютный, тревожащий, мучающий, но зато это кодекс совести,
ставший заголовком повести сибирского писателя Валентина Распутина.
Злопамятность и память — разные вещи. Злопамятность узка, мизантропична,
потому что из потока разнообразных явлений она отбирает только зло, становясь
слабопамятной по отношению к добру. Злопамятность — это забвение добра.
Идеальная память вбирает в себя зло, но не забывает и доброе. Память перерастает в
совесть. Что такое совесть, если она основана только на абстрактном
философствовании, а не на собственном опыте? Тогда и сама совесть становится
абстракцией. Только совесть, выросшая из памяти, — совесть.
В литературе существуют подделки памяти, иногда даже искусные. Некоторые