Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
смертью храбрых... А что я с его смертью теперь буду делать? Детей, что ли, кормить!»
Как это перекликается со строчками поэта Юрия Кузнецова, потерявшего на войне
отца:
«Отец, — кричу, — ты не принес нам счастья!» Мать в ужасе мне затыкает рот.
Любовь может выражаться по-разному. В данных случаях любовь, страдающая
оттого, что не умеет спасти, воскресить, выражается даже в проклятиях, совсем на
любовь вроде и не похожих. Но это — любовь, а вовсе
Искусство только тогда будет искусством, когда оно будет не менее сложным, чем
жизнь.
Жизненная правда повести такова, что я уверен: читатель ни в одной стране не
останется равнодушным к трагедии, произошедшей когда-то давно и далеко — в
сибирской деревне, на берегу Ангары. История человечества сама по себе есть великая
трагедия. Любой человек трагичен тем, что когда-нибудь он умрет. Поэтому трагедии
сильней всех границ.
Однажды мы разговаривали с Валентином Распутиным в его родном городе
Иркутске, на берегу той Ангары, где происходило действие этой повести. Я дав-
146
но знаю Валю, когда он еще не был знаменит. Он приходил ко мне в Москве вместе
со своим близким другом— замечательно талантливым сибирским драматургом
Александром (Саней) Вампиловым. Саня утонул в неожиданно разбушевавшемся
Байкале, перевернувшем лодку.
Саня не успел увидеть ни одной из своих пьес на московской сцене при жизни —
теперь они идут по всей стране и за рубежом. Распутину удалось увидеть успех своих
книг при жизни, но слава не изменила его, не испортила. Этот высокого роста, с
коренным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост, немногословен, даже
застенчив и в то же время тверд.
— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремлр-. ком... — сказал мне Распутин. —
Они пришли к наик му читателю с большим опозданием, и потому мы все так жадно на
них набросились. Я тогда даже не читал Бунина — он пришел ко мне с еще большим
опозданием, чем Хемингуэй... Затем было увлечение Буниным... Кого я люблю из
советских прозаиков? Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авторов? Я по-
прежнему благодарен Хемингуэю, но теперь для меня самое главное — Фолкнер. Он
шире и глубже. Опять большое опоздание — только что открыл для себя Томаса Вулфа,
прочтя его книгу «Взгляни на свой дом, ангел...».
— Но там ведь много безвкусной высокопарности... — попробовал возразить я.
— Ну и что! — не сдавался Распутин. — Зато какой темперамент, какая силища
страсти... За это и высокопарность можно простить.
Ему еще нравится «Сто лет одиночества» Габриеля Гарсна Маркеса.
— Не люблю, когда меня называют
— Писатель должен быть ни деревенским, ни городским, а человеческим. Я просто
лучше знаю пока деревню, чем город, но когда-нибудь напишу что-нибудь совсем не
деревенское...
Перед Распутиным, как и перед многими другими областными писателями,
живущими у себя на родине, стоит проблема — переезжать или не переезжать в Моск-
ву. Конечно, Москва культурный центр, город многих
147
литературных связей и споров. Но если в каждом крупном городе будет хотя бы
один писатель уровня Распутина, то еще неизвестно, где будет центр. Присутствие
крупных писателей в областных городах само собой выводит эти области из ранга
провинций, и я надеюсь, что будущее русской культуры в целом — это не ее
сосредоточение в столице, а наоборот, рассредоточение ее по всей огромной
территории нашей страны.
«Живи и помни!» не первая вещь Распутина. У него есть и другие неплохие книги
— «Деньги для Марии», «Вниз по течению» и одна великолепная маленькая повесть
«Последний срок», об умирающей старухе крестьянке, которая умирает и все никак не
может умереть. Так происходит иногда и с литературой. Порой нам кажется, что она
умирает, и критики даже пишут статьи, похожие на преждевременные некрологи, а
литература не хочет умирать, не может умереть. Именно — не может. Литература
любой страны может временно впасть в летаргический сон, иногда напоминающий
смерть, но если умрет литература — умрет душа народа. А душа народа бессмертна,
значит, бессмертна и литература.
Появилось много писателей, которые пишут о деревне без приукрашивания, честно
и глубоко, как бы искупая множество поверхностных, сусальных книг, написанных
ранее. Однако Распутин прав: «Писатель должен быть ни деревенским, ни городским, а
человеческим».
Ничего ист страшного в том, что многие нынешние прозаические произведения
написаны ретроспективно. Это даже естественно для большой прозы.
Если ретроспекция есть искупление вины перед ранее упущенным, ненаписанным,
то тогда и происходит слияние памяти с совестью. Если существует выражение «муки
совести», то почему не может быть и другого — «муки памяти»? Те, кто ищут в
литературе развлечения,— духовно нищие люди, боящиеся стать духовно богатыми,
ибо такое богатство мучительно. Но глубокое восприятие литературы не
соразвлечение, а сопереживание. Конечно, люди устают в нашем двадцатом веке, нервы