Талант есть чудо неслучайное

Евтушенко Евгений Александрович

станций, Волгодонские или целинные поэтические циклы, построенные по принципу

пластилинового монумента-лнзма. Я был дитя своего времени и болел его болез

152

нями вместе с ним, — слава богу, что корь гигантомании перенес в литературном

младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения. Но мне

кажется, что в последние годы наше искусство вообще и поэзия в частности заболели

другой, не менее чреватой осложнениями болезнью, а именно «крошечностыо»,

поэтому

совет Блока «думать о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей

насущности. В искусстве появилась некая боязнь исторического пространства,

пространства духовного. К сожалению, некоторые критики, вместо того чтобы быть

вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой болезни,

поддерживают крошечность намерений. Попытка исподволь заменить Пушкина Фетом

на знамени русской поэзии, конечно, несостоятельна, но в то же время опасна,

особенно для морально неустоявшихся умов поэтической молодежи. Во многих

печатающихся сейчас стихах молодых разлита какая-то странноватая помещичья

благостность, попахивает гераневым мещанским воздушком подозрительного

спокойствия совести — этакая псевдогармония, ибо настоящая гармония включает в

себя бурю, внутри которой и есть величие истинного спокойствия духа, когда «встаешь

и говоришь векам, истории и мирозданью». Ощущается подозрительно ранняя

душевная устроенность или стремление к этой устроенности при помощи строк,

написанных столбиками. А как же насчет «позорного благоразумия»? Позорное

благоразумие и есть основа духовной крошечности. Крошечность иногда

прикидывается гражданственностью. Наши газеты еще не проявляют должной не-

терпимости к так называемым «датским» стихам — наспех настряпанным к

определенным датам. За многими из этих дат стоят великие по значению социальные

катаклизмы и торжественно-трагедийные события, но это величие, могущее быть

источником глубоких философских обобщений, порой сводится в деловитых

стихотворных упражнениях к уровню бодрых застольных тостов. Но с какой поры

жанр тостов стал называться гражданственностью? Социалистическое содержание

таких виршей равно нулю, несмотря на все необходимые в таких случаях политические

заклинания. Между халтурным послереволюционным стишком по поводу 1 Мая или 7

Ноября и сусальным рождественским стишком

152

в дореволюционной «Ниве» никакой моральной разницы: их делает близнецами их

общая мать — духовная крошечность. Почему великое становится предметом

эксплуатации крошечностыо? Чем ответственней тема, тем ответственней должно быть

и отношение к ней. Но возьмем великие стройки — например, БАМ. Наша молодежь,

рабочие,

строители, инженеры делают действительно большое дело, иногда в

нечеловечески трудных обстоятельствах. Почему же на фоне этих трудностей начала

уже лихо пританцовывать песенно-эстрад-ная, бравурная легковесность — то есть

крошечность отношения к великим делам?

Третий вид крошечности надменно противопоставляет себя и первому ее,

элегически-классицистическому виду, и второму — спекулятивно-ангажированному.

Третий вид крошечности — это формализм, не догадывающийся о том, что два

предыдущих вида тоже насквозь морально формалистичны и не что иное, как его

родственники по равнодушному отношению к людям, ко времени. Если элегический

вид ходит в шелковом маниловском халате, из-под которого иногда неподобающе

торчат лапти «алярюса», а второй вид — в псевдокомсомольской ковбойке с

засученными рукавами, то третий вид—в джинсах с обязательной бахромой метафор.

Рваный ритм, якобы отображающий атомный апокалипсис. Устрашающие неологизмы.

Все предметы в мире существуют лишь для того, чтобы сравнить их друг с другом.

Коктейль стран, сбитый в шейкере вместе с колотыми кусками айсбергового

равнодушия. А равнодушие — уже крошечность. Я это все пишу не для того, чтобы

персонифицировать тот или иной вид крошечности, не для того, чтобы любители наме-

ков лихорадочно подставляли то или другое имя. Чтобы облегчить им задачу, скажу

так: валите все на меня — повинен и в первом, и во втором, и в третьем. Я люблю нашу

великую поэзию и не хочу, чтобы мы были крошечными хотя бы иногда, хотя бы в чем-

то. Но добавлю одно.

В западной поэзии было и есть немало значительных поэтов «герметического»

направления. В русской поэзии этого не было, нет и не может быть. Русская поэзия с

самого начала своего существования взяла на себя функцию совести народа. Функция

совести не-

293

возможна без боли, без сострадания. К сожалению, рядом с оставляющим желать

лучшего прогрессом обезболивания в медицине происходит катастрофически

прогрессирующий процесс обезболивания поэзии. Муки совести, боль за других

делают человека человеком, поэта поэтом. Тема совести есть тема обязательная для

звания русского поэта, и если от нее убегают или в ложноклассические туманы, или в

рифмованные лозунги, или в расхристанный модернизм без Христа за пазухой — это

крошечность, недостойная нашего великого времени, в которое мы живем, и великой

страны, в которой мы родились. Поэзия не делается по рецептам. Но у нас есть