Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
писатели, говоря о прошлом, умеют ловко подстроить его под свою сегодняшнюю
концепцию, или излишне негати визируя, или слишком позитивизируя прошлое — в
зависимости от того, что им надо. Это — спекуляция памятью. Некоторые писатели
пытаются расчленить свою память на составные части, не прибегая к спекуляции, но
будучи честными
274
лишь в частностях, робея перед памятью в целом. Это — страх перед памятью. Но
большая литература
повесть Распутина.
Повесть написана о военном времени. Тогда Распутин был еще ребенком и видел
войну еще почти перевернутым зрением, как видят мир новорожденные. Но кто знает
— может быть, зрачки наших детских глаз таинственным образом впитывают в себя
информацию, которую еще не может освоить младенческий мозг, и сохраняют эту
информацию до нашей зрелости? Память начинается с колыбели.
Когда я беседовал в США с одним государственным деятелем перед его поездкой в
СССР и посоветовал ему побывать на Пискаревском кладбище, он спросил меня с
долей удивившего меня удивления: «Скажите, неужели действительно русские до сих
пор так помнят войну? Ведь прошло уже столько лет...» Я был поражен его вопросом,
но потом понял. Хотя мы были союзниками в общей борьбе против фашизма, все-таки
на американской земле, к счастью, никогда не было оккупации. Двадцать миллионов
человеческих жизней, потерянных во время войны, — разве может это забыться после
трех или более десятилетий? До сих пор еще живы отцы и матери, потерявшие своих
детей на этой войне. Умрут они — останутся вдовы, потерявшие мужей. Умрут они —
останутся их дети, не знавшие отцов. Когда же она перестанет быть до сих пор
мучающей нас болью, эта проклятая война? Иногда ретроспективная боль еще сильней,
чем боль настоящего, ибо в настоящем еще что-то можно исправить, спасти, а в про-
шлом — никогда.
Об этой войне было написано много — и русскими, и иностранными писателями.
Были и произведения, в которых была спекуляция памятью или страх перед памятью,
было и много честного, выстраданного. Но, уважая труд искренне пытавшихся
воплотить войну писателей, все же скажу: до сих пор мы, человечество, не имеем в
литературе ни одного романа, который воплотил бы с такой объемностью эпоху второй
мировой войны, как была когда-то воплощена война 1812 года Львом Толстым в романе
«Война и мир». Никто еще не собрал память человечества воедино, не сконцентри
144
ровал ее до философских обобщений. Лучшее, что пока удалось сделать писателям
мира, — это
трагедии и победы. Попробуйте сейчас перечитать пользовавшиеся когда-то
популярностью во время войны такие книги, как «Затемнение в Грэтли» Джона
Бойнтона Пристли или «Дни и ночи» Константина Симонова. Они по-своему хороши,
но как малы по сравнению с тем, что мы знаем уже сейчас! А сколького мы еще не
знаем! Не случайно с такой жадностью читатели до сих пор набрасываются на военные
мемуары, выходящие сейчас. Не случайно «Бойня номер пять» Воннегута или повести
Быкова приоткрывают нам войну совсем по-новому. Писатели дописывают войну и, на-
верно, будут это делать еще долго, пока не появится новый Толстой, который обобщит
все написанное до него. Но вспомним, что роман «Война и мир» был написан отнюдь
не участником той войны, отнюдь не по следам еще свежих событий, а в результате
тщательного изучения и сопоставления книг, мемуаров, архивных документов.
Валентин Распутин не претендует на роль нового Толстого, во всяком случае в этой
повести. Его повесть — одна из первых в России повестей о войне, написанных уже не
ее участником, а представителем нового поколения, захватившего в свои детские
легкие лишь несколько глотков дыма пожарищ и сформировавшегося духовно в
послевоенное время. Но Распутин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней и с
детства вобрал в себя память деревни. Об этой памяти он сказал устами крестьянки
Надьки: «Ты не знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже и не болит больше,
а горелое куда-то обваливается, обваливается...» Это простые и страшные, как сама
жизнь, слова.
Такая же простая и страшная, как жизнь, повесть Распутина. Простая не в том
смысле, что автор избегает сложностей, — нет, он, наоборот, идет навстречу им, но
старается их выразить не путем снобистского психологизирования, а жестокой
простотой правды крестьянской жизни. Страшная не в том смысле, что автор хочет
устрашить читателей, накручивая театральные ужасы, — нет, он, наоборот, говорит о
трагической си
144
туации, не повышая голоса, не мелодекламируя вокруг человеческих страданий, и
от этого чувство трагедии еще более усиливается. Я не доверяю излишнему арти-
стизму, излишней метафоричности слова писателей при описании человеческого горя
— этим нарушается элементарное чувство такта по отношению к горю. По словам