Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
поэтом и читателями. Стена эта, конечно, не каменная, а ватная, но камень придает
резонанс каждому слову, а вата поглощает возможность широкого эха.
Олег Чухонцев печатается с 1958 года, и с первых его стихов нам, профессионалам,
стало ясно, что пришел новый талантливый поэт. Нельзя сказать, чтобы его не
замечали абсолютно. О нем писали, но только
136
об отдельных стихах, по той простой причине, что его первая книга увидела свет
уже десять
заслуженно. Такой поздний выход первой книги — это и есть старание не замечать*.
Справедливость в конце концов восторжествовала, но в запоздалой справедливости
есть всегда какой-то горький привкус. Напомним об этом нашим издателям, чтобы они
перестали так надолго опаздывать. Иначе в нашей поэзии уже никогда не будет
«красивых, двадцатидвухлетних».
Теперь о самой книге. Есть в ней примечательные строки в стихах о судьбе
художника:
А там — какое б ни было житье — единый коридор, одна дорога: до врат Дахау. До
престола бога. До вернисажа. Каждому — свое.
Крепко сказано. С гордостью. С верой. Ворота Дахау превратились во «врата» не
из-за сохранения ритма. Путь художника, не увенчанный страданиями, собственными и
чужими, воспринимаемыми как собственные, ложен и ведет к духовному бесплодию.
Душа поэзии Чухонцева тонкая. Но иные версификаторы тонкостью подменяют
равнодушие. Болезни равнодушия в книге Чухонцева нет — она может показаться
слишком сдержанной любителям биения себя в грудь волосатыми кулаками и
вываливания декоративных православных крестов поверх рубахи, но почему исповедь
не может быть сдержанной? Все зависит от характера человека. Сдержанность, не
переходящая в сухость, концентрированней фонтанирующей ежесекундно
искренности, когда перестаешь верить даже, может быть, в правдивые слова, ибо их
слишком много. Ежесекундный вернисаж, что может быть утомительней? Вернисаж
Чухонцева итоговый, большей частью ретроспективный, с пустыми местами на стенах,
когда явно недостает ряда прекрасных исторических полотен, таких, например, как
стихотворение «Чаадаев на Басманной» или другие. Но выставку судят по тому, что
висит на стенах, а не по тому, что осталось за ее пределами. Такоз жестокий закон
выставок. Книга Чухонцева все-таки выдерживает это испытание. Основной пункт
развития хронологически сохранен, хотя иногда и чувствуется, что он пре
262
рывается. Сначала — была читательская любовь к поэзии. Она порой
неконтролируемо прорывалась реминисценциями: «И нелегкое постоянство, и
неженская та работа». Сразу возникает воспоминание
вёдро, то ли льет, как из ведра», «Не покажутся ль калики за калиткою», «Уходим —
разно или розно...». Такими звуковыми упражнениями занимались мы все в начале
шестидесятых. Но читательская любовь к поэзии перешла у Чухонцеза в любовь
профессиональную, когда вырабатывается своп голос, заглушая чужие интонации
своей, единственной. Вот как густо и сочно сказано о маленьком городке где-то в
глубинке:
Он лупит завидущие глаза. Он тянется своей большою ложкой. Он, может быть, и
верит в чудеса, но прежде запасается картошкой.
» а
Это было написано уже в 1961 году.
Литературщина уходит, становится меньше красивостей. Горчает опыт, горчает
строка. Но это не лукаво подсыпаемый толченый перчик умышленных ядовитэ-стей
или размазываемая ложногражданственная горчица спекулятивных деклараций. Это
честная, чистая, грубоватая соль жизненного опыта.
Соли, соли, пока не поздно, смурную душу отводи, гляди не грозно, а серьезно, и
даже весело гляди.
Чтобы никто не взял на пушку, ни за понюшку табака, соли, да камень на кадушку
клади — тяжелый, как судьба!
Тут уже чувствуется и профессиональная зрелость. Конечно же «табака — судьба»
как отдельная рифма никуда не годится. Но интуитивный профессионализм, который
выше осознанного, заставляет и такую рифму прекрасно звучать, поставив ее внутрь
звучно стыкующихся внутренних рифм.
В примечательном стихотворении «Похвала Державину», «рожденному столь
хилым, что должно было содержать его в опаре, дабы получил он сколько-нибудь
137
живности», есть понимание того, как эта здоровая опара жизни, облегающая тело
стиха, важна для души поэзии. И хотя поэт иронизирует над собой: «Я сам неплох, но
— видит бог — не та мука, не та закваска», можно с уверенностью сказать — и мука
та, и закваска та, идущая из глубин истории великой русской музы. Какая тут, к черту,
хилость, когда так сильно врублены строки:
Я понял — погода ломалась, накатывался перелом, когда топором вырубалось все
то, что писалось пером.
Или так звонко и далеко брошено в пространство:
И, пытая вечернюю тьму,
я по долгим гудкам парохода,
по сиротскому эху пойму,
что нам стоит тоска и свобода.
Или сказано так задумчиво и чисто:
И в кадке с дождевой водой дрожала ржавою звездой живая бездна мирозданья. Не
я, не я, но кто другой, склонясь над млечною грядой, оставил здесь свое дыханье?