Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
Я пью Амур посредством банки
из-под томата и трески, —
но эти строчки тонули в потоке прежней словесной бесконтрольности, в надежде на
импровизацию: «Авось вывезет...»
Были и хорошие стихи, но процентное соотношение было, к сожалению, явно в
пользу наборматывания, а не строгой выстраданности. Ни строчки, ни отдельные стихи
поэта не делают. Поэт — это не штрихи, это линия, складывающаяся из всех строчек,
из всех стихов,— своя линия отношения
вовремя понял. Когда я его недавно встретил, это был уже совсем другой человек —
углубленный, спокойный — не в смысле «позорного благо
246
разумия», но в смысле самоопределенности, не зависящей ни от каких внешних
обстоятельств, а внутренне выношенной в результате долгих жизненных метании,
переосмыслений. Гранин был прав — Горбовский сумел очиститься, просветлиться.
Итог этого мучительного самоочищения, затянувшихся, но все-таки счастливых родов
самого себя — это вышедшие почти одновременно книга избранных стихотворений в
Лениздате и книга «Долина» в «Советском писателе». Эти две книги и есть подлинное
рождение Горбовского. Он рассчитался с «сомнительным товариществом», о котором
упомянул Дудин в своей прекрасной вступительной статье:
Я отплывал бочком, по гордо, и улыбался тайно, вбок, а в то, что мне явили годы, не
посвящал их, нет. ... Не мог.
Вот стихотворение, в котором проступает под внешней шутливостью
анималистической аналогии исповедь о внутреннем обвале и о нелегком
выкарабкивании из него:
Был обвал. Сломало ногу. Завалило — ходу нет. Надо было бить тревогу, вылезать
на белый свет. А желания притихли... Копошись не копошись — сорок лет умчались а
вихре! Остальное— раз~-г жизнь? И решил — захлопнуть очи... Только вижу: муравей
разгребает щель, хлопочет,
хоть засыпан до бровей. Пашет носом, точно плугом, лезет в камень, как сверло. Ах,
ты, думаю, зверюга! И за ним... И — повезло...
Избранное поэта, очищенное от лишнего, обладает качеством новой книги, ибо
иногда безжалостно отсечь от самого себя случайное не меньшая заслуга, чем на
129
писать что-то новое. Даже со старыми лучшими стихами Горбовский предстает как
новый поэт, в то время как иные, напихивая в свои кирпичам подобные однотомники
все,- что попало, абы кирпичи были потяжелее, дискредитируют безвкусицей отбора
лучшие стихи, когда-то ими написанные. На примере Горбовского видишь, что его
ранние удачи не случайны, а на примерах противоположных возникают печальные
сомнения. Пример Горбовского говорит о том, что любой поэт перспективен только
тогда,
бовского «Еще Россия не сказала свои последние слова!..» приобретает особую
значительность в устах поэта, сумевшего отделить свои собственные мнимые слова от
слов подлинных и, значит, понимающего значение слова как такового не только в сфере
поэзии. Итак, перед нами явление поэта, ибо что может быть выше отношения к слову
как к средству правды. Эта правда выражена у Горбовского не воздушно-элегическими
категориями, а резко, по-мужски:
И все-таки в пекло, и все-таки в гущу! Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь! Я буду
стрелять, если в выстреле сущность. С улыбкой умру за Советскую Русь. В одном
догадаюсь, в другом — рпзберусь. Я вырос на солнце, на трупах, на каше. И так же, как
век, человечен и страшен.
Нашей поэзии сейчас не хватает мужского духа -— слишком многие пишут как-то
субтильно, женственно. Но если женственность хороша у женщин, то у мужчин это
духовная бесполость.
Горбовский — из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если
живы, подписаться под такими вот строчками:
Война меня кормила из помойки, пороешься — и что-нибудь найдешь, как
серенькая мышка-землеройка, как некогда пронырливый Гаврош. Зелененький сухарик,
корка сыра, консервных банок терпкий аромат. В штанах колени, вставленные в дыры,
как стоп-сигналы красные горят...
248
Может быть, именно благодаря знанию цены каждой корки у Горбовского такая
неистребимая жажда жизни:
Продлите мне командировку из ничего — на белый свет! Я встретил божию
коровку, я натолкнулся на рассвет.
Эта жажда иногда доходит до детского, растерянно-вопрошающего изумления:
Разворошить, как муравейник, весь мир загадок и задач... Который камень
откровенней? Когда казнит себя палач? Кому любимая дороже, себе ли, мужу или мне?
А крокодилы ходят лежа, поди узнай — по чьей вине? Когда возникло все живое и
неживое — почему? И почему родится двойня, а ты и я — по одному?
Мало кто в нашей поэзии сейчас, после искрометно-плотского павловасильевского
ощущения мира, так умеет наслаждаться живописью жизни, ее пахнущей, дышащей,
звучащей фактурой, как Горбовский. Вот начало из стихотворения «Хозяин»:
Весь день сражался: рыл картошку, солил грибы, колол дрова, ругал беременную
кошку, хотя она была вдова, снимал антоновку, как яйца, боялся оземь расшибить, и