Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
декорации на сцене, где ничего не происходит:
Суздальская богоматерь, сияющая на белой стене, как кинокассирша в полукруглом
овале окошечка!
Действительно, редкостно красивая метафора. Но далее следует недорого стоящее
восклицание:
Дай мне
билет,
куда не допускают после шестнадцати, —
и совсем уже разочаровывающая глубокомысленность:
Так не просто понимать всё.
Стремление «красивизировать» стих порой выглядит бестактно («чайка...
плавки бога» или «проколотые, как билеты, поэты с дырочкой в груди»).
Вознесенский когда-то сказал, что «метафора — это мотор формы». Это правда, но
только частично, даже и по отношению к самому Вознесенскому.
Его поэтическая сила не только в ошарашивающих метафорах и рифмах.
Мотором формы является и сама философия его поэзии, восстающая против всего
фашистского, антигуманистического, утверждающая силу и величие прекрасного,
заложенного в человеке, выраженная в прямых, почти плакатных строчках:
Все прогрессы —
реакционны, если рушится человек.
Мотор формы — это и такие простые, выдышанные нежностью души строки:
Вы, третья с краю, с копной на лбу, я вас не знаю.
234
Сам Вознесенский понимает, как прекрасна
...над украшательскими нишами, темна вдвойне, ультимативно нищая стрела в
стене!
Настоящее чувство настолько сильно само по себе, что поражает и без
украшательства:
Загляжусь ли на поезд с осенних откосов, забреду ли в вечернюю деревушку —
будто душу высасывают насосом, t будто тянет вытяжка или вьюшка,
будто что-то случилось или случится — ниже горла высасывают ключицы. Или
ноет какая вина запушенная? Или женщину мучил — и вот наказанье? Сложишь песню
— отпустит,
а дальше — пуще.
Показали дорогу, да путь — заказали.
Точно тайный горб на груди таскаю — тоска такая!
Такие россыпи страданий скрыты в этой «ультимативной нищете», что даже мороз
продирает кожу при чтении.
А с какой пронзительностью звучит вот это:
Умеют хором журавли, но лебедь не умсег хором.
О чем, мой серый, на ветру ты плачешь белому Владимиру? Я этих нот не подберу.
Я деградирую.
Эта ироническая элегия вообще замечательна. Иронией, как бинтом, здесь
прикрыта горящая рана:
Был крепок стих, как рафинад, свистал хоккейным бомбардиром. Я разучился
рифмовать. Не получается.
Даже то, что Вознесенский нернфмованно рифмует «бомбардиром» и «не
получается», воспринимается не как профессиональный ход, а как нерифмованно
рифмующийся со вдохом выдох.
122
Я вас люблю!
Однажды Вознесенский почувствовал,
Ворот теснит, и удача тошна, только тошнее
знать, что уже не болеть ничему, ни раздражения, ни обиды. Плакать начать бы, да
нет, не начну. Видно, душа, как печенка, отбита...
...Мне стыдно за твои соленые, что льешь. Но тыщи раз стыдней, что не отыщешь
слез на дне души моей.
Открытое признание в собственном стыде — гораздо большее мужество, чем
воззывание к чужому стыду. Это мужество зрелости, которое позволило Пушкину
написать: «И с отвращением читая жизнь мою...»
Зрелость привела Вознесенского к четкой, кристальной формуле:
Обязанность стиха быть органом стыда.
Эта формула — спасение от возможности спасения в любви как в таковой, в работе
как в таковой — спасение от возможности спасения вообще. Обязанность про-
возглашена. За такую обязанность надо дорого платить.
Как горящая пакля, на сучках клочья волчьи и песьи. Звери платят ясак за
провидческий рык. Шкурой платят за песню. Развяжи мне язык.
Для образной системы Вознесенского характерно просачивание из комнаты — в
комнату, из страны — в страну. Так и он сам — сегодняшний — мучительно
переливается в себя — будущего:
Море — полусостоянье между небом и землей.
Если это «кризис», о котором он полушутливо говорит, то счастливый кризис
перехода в новое качество, без которого немыслим ни один настоящий поэт. Так
... деградирует весна
на тайном переломе к лету...
123
Хотелось бы пожелать иным подозрительно не впадающим в кризис поэтам такой
завидной «деградации», при которой пишутся подобные магические строки:
Не трожь человека, деревце, костра в нем не разводи. И так в нем такое делается —
боже не приведи.
Несмотря на то, что болотоходу трудно,—
Благогласно имя болотохода! Он, как винт мясорубки,
ревет паряще.
Он — в порядочке! Если хочешь полета —
учти болота.
Так пусть хранят Вознесенского и всех нас в борьбе с болотом тени наших великих
предтеч, о которых он так проникновенно сказал:
Ах, поэты, с беззаветностью отдавшиеся ситуациям, эпохам, временам, обвиняемые
или пострадавшие, с беспощадностью прощающие нам!
Поэты, по выражению Вознесенского, «ангелы грязи», спасающие человечество от
болота стандартизации, антигуманизма, как студенты во Флоренции, спасающие от
наводнения великие книги и полотна.
Одна из героинь Вознесенского, Майя Плисецкая, на вопрос, что она больше всего