Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
эксперименты продирался отчаянный рев корчащейся улицы, которой нечем кричать и
разговаривать,— рев сражающегося с тиной болотохода. Это и отличало Маяковского
от всех пиявок, присасывающихся к болотоходу его поэзии, от звон
120
коголосых лягушек, вскакивающих на этот болотоход,
как на трибуну.
Вознесенский любит Маяковского и преломляет его опыт по-своему. Но сколько бы
Вознесенский ни оправдывал в прозаическом предисловии свои «Изопы»,
них усмотреть ничего, кроме эпатажа, причем скучноватого. Впрочем, прилагательное
«скучноватый» ставит под сомнение существительное «эпатаж». Обидно видеть рядом
с расположенным в виде петуха пестрым ассортиментом выкриков вроде: «Кухарка!
Харакири! Кир! Пух!» — такие поистине изумительные строчки:
Какое бешеное счастье, хрипя воронкой горловой, под улюлюканье промчаться с
оторванною головой!
... Но по ночам их к мщенью требует с асфальтов жилисто-жива, как петушиный
орден с гребнем, оторванная голова.
Словотворчество Хлебникова, Маяковского, Цветаевой происходило от физического
ощущения невозможности высказаться обыкновенными словами, но даже и в этом
случае у них наряду с победами было огромное количество издержек. Не избежал
издержек и Вознесенский. «Женский зарев прощальный с детством первых раздежд»,
«Ах, мое ремесло самобытное? нет, само-пытное!» «Они извивались и яздваивались на
конце, как черные фраки или мокрицы...» Сразу возникает в памяти кирсановское:
«Уже несет плодыни слов счастливое дерево». Зачем платить по уже оплаченным
счетам?
На дюралевых конструкциях поэтики Вознесенского неуместны барочные
украшательства, против которых он сам в принципе восстает.
Конечно, можно весело оправдать себя:
Художник хулиганит? Балуй,
Колумб!
Или:
Хулиганы? Хулиганы. Лучше сунуть пальцы в рот, чем закиснуть куликами
буржуазовых болот!
231
Но все-таки свист на болоте несоизмерим с ревом болотохода, прокладывающего
путь себе и другим.
Отчего же при таком самородном таланте иногда происходит стремление к внешней
аффектации?
Сей грех свойствен не только Вознесенскому, но и автору этих строк, и многим
нашим коллегам. Иногда мы лихорадочно мечемся, пытаясь ухватить за хвост жар-
птицу собственной уходящей юности. Но когда мы, поэты, линяем, как архары, то не
стоит.пытаться вязать красивые джемперы из уже сброшенной шерсти.
«Чтобы голос обресть — надо крупно расстаться». Поэт стал другим — значит, и
стихи должны стать другими. Плевать на то, что кто-то разочарованно вздохнет: «А
раньше вы писали
раинего Пушкина морщились при чтении глав «Евгения Онегина»: «Это не он».
Многие обожатели Блока, прочитав «Двенадцать», страдальчески вздыхали: «До чего
он опустился...» Некоторые читатели слишком деспотичны. Полюбив однажды поэта,
от каждого его нового произведения они ждут чего-то похожего на прежнее. Иногда
поэт поддается диктату публики и снова пытается прыгать через уже взятую планку. Но
тогда
Станет планка для вас подведенной чертою.
Планку надо поднимать выше, и лучше сбить ее, но все-таки попробовать взять
новую высоту. Ведь то, что десять лет назад было мировым рекордом, сегодня может
стать нормой перворазрядника.
Мускулы формы позволяют Вознесенскому творить и сегодня чудеса со стихом,
рождая «чудный гул без формы, как обморок и разговор с собой»:
Напоили.
Первый раз ты так пьяна. На пари ли? Виновата ли весна? Пахнет ночью из окна и
полынью.
Пол — отвесный, как стена... Напоили.
232
Или:
И неминуемо минуем твою беду
в неименуемо немую минуту ту.
Какая удивительная, завораживающая мелодия ночного города:
Зеленые в ночах такси без седока. Залетные на час, останьтесь навсегда...
У Вознесенского действительно ахиллесово сердце, своей кровоточащей
обнаженностью ранимо воспринимающее любое прикосновение.
Но иногда мы, поэты, лихорадочно стремясь воплотить наш лихорадочный атомный
век, подменяем духовность нервностью, спокойную мудрость — торопливой
рациональностью. Подлинный жар мы заменяем набиванием градусника:
Лебеди, лебеди, лебеди... К северу. К северу. К северу!.. Грипп, грипп, 1 рипп. Это
Селма, Селма, Селма.
В своем предисловии Катаев справедливо замечает, что любая книга Вознесенского
— это депо метафор. Действительно, второго такого метафорического дарования после
Маяковского русская поэзия не знала.
Великолепны метафоры Вознесенского, когда они свободно извергаются в потоке
страсти:
По лицу проносятся очи,
как буксирующий мотоцикл, —
или когда вонзаются, словно пуля в упор:
Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь снова, словно серое сердце леса.
Тишины, —
или когда бросают отсвет подсмотренного очарования:
И из псов, как из зажигалок, светят тихие языки.
121
Но порой метафоры Вознесенского при всей неожиданности выглядят как броские