Талисман
Шрифт:
Я смотрю и не верю, что это та самая степь. Она, как беженка, в рубище из жестких, изношенных трав. Она одичала, боится людей. Странно-беспокойное движение будит в ней наш грузовик. Она вся в вороватом броске вбок, словно прячется… И только вдалеке степь спокойна. Ей там все равно, есть мы или нет. Да и нам она не нужна, здесь нет ни одной черепахи.
Черепашья степь — уже полупустыня. Под ногами песок, еще не чистый, еще скованный почвенными примесями и травой. Но он обещает барханы: бугрится всюду правильными рифлеными холмиками. Степь из-за этого кажется голой, подставившей солнцу поросшую жесткой шерстью
Солнце печет, как летом. А черепах не видно.
Мы уходим все дальше, туда, где пляшет, коварно приманивая, марево. Пропала с глаз машина, да и людей не видно.
— Вовка, а мы не заблудимся? Я что-то боюсь.
— Тю, глупая, а солнце на что?
Вовка щурит глаз на слепящий круг и уверенно машет куда-то совсем не туда. И снова бредет, опустив лицо, а мешок, как рыбачья сеть, волочится за ним по земле.
В стороне, под кустом, шевельнулся серый комочек.
Фаланга! Прыгнет!
Обмерев, я смотрю краем глаза. Ф-фу! Это же черепашонок, завязший в песке.
— Есть! — кричу я Вовке и выхватываю черепашонка из зыбучего плена. Светлый его панцирь прогибается у меня под пальцами.
— Есть! — откликается и Вовка. Он бежит ко мне, размахивая тяжелым, отчаянно лягающимся трофеем.
— Вот это да-а! — ахаю я. — А ты посмотри моего! Подави, подави пальцами. Прелесть, правда? Отвезем Люське!
Вовка засовывает гуттаперчевого малыша в карман. Черепаха булыжником летит на дно мешка. Мы устремляемся вперед, почуяв добычу.
— Есть!
— Есть!
Скоро мы кричим свое «есть» поминутно.
Черепахи всюду. Они бредут, утопая в песке, — нет, плывут в его волнах медленными, неуклюжими саженками. Шевелятся тут и там, пугая близкими шорохами. Или доверчиво кажут из сыпучих нор роговые тылы.
К нам приходит сытость, спокойная, наглая. Ходим, как по базару, и не спеша выбираем товар — самый крупный, самый мясистый…
Но потом отчего-то становится не по себе.
Слишком уж открыто шевелится вокруг, дышит и хлопочет незащищенная чужая жизнь. Слишком упорно не замечает нашего хищного вторжения. Даже у змей, которых здесь неожиданно много, какие-то свои заботы и дела.
И пляшет, пляшет марево, заманивая нас все дальше…
Не-ет, пора уходить отсюда подобру-поздорову!
Да и мешок с живым уловом отмотал уже Вовке все руки.
Нам с Вовкой разонравилось у кабины. Холодно стало торчать на ветру, под огромным меркнущим небом. И так хорошо оказалось сползти на жесткий пол кузова и укрыться за теплыми досками бортов. Греющей плечи недостающей досочкой легла у меня за спиной Вовкина рука.
На прямую дорогу выехали, когда солнце скатилось к краю степи. Оно глядело оттуда жутким глазом циклопа и все тянулось достать нас длинными холодеющими руками. А мы удирали во все лопатки. Вслед за тенью своей, распластанно летящей по дороге, мчался к городу грузовик. Мы бежали из здешних мест, как бегут, сообща сделав что-то дурное. И теперь виноватые (и довольные!) отводили глаза от завязанных крепко-накрепко шевелящихся мешков. А в спину нам, хмурясь, темнея, смотрела степь…
И тут я вспомнила про черепашонка.
Вовка держал его на весу, а тот уморительно дрыгал лапками и тянул вниз головенку с испуганными глазами. Совсем как Люська, когда, крохотную, отец поднимал ее к потолку, уложив в большую ладонь.
Пальцем я погладила его шейку. Шея была сухая и морщинистая, как у старичка лилипутика. Он и был, наверное, старичком, если мерить человеческим, таким коротким для черепах, веком. Но панцирь его оставался мягким, как темечко ребенка.
Когда мы рассмотрели его со всех сторон, я забрала черепашонка у Вовки. Положила его в колени и накрыла ладонью, чтобы получилось похоже на нору. Он там сразу успокоился, пригрелся. Чтобы было ему теплее, Вовка сделал вторую крышу — положил сверху еще и свою ладонь.
Она была горячая, и пальцы слегка дрожали, словно Вовка боялся, что первая крыша не выдержит тяжести второй. Он даже спросил меня об этом — глазами. И эти спрашивающие, робкие глаза оказались вдруг так страшно близко, что я невольно отпрянула.
Вовка убрал руку и сидел, отвернувшись к дороге.
Но теперь я услышала другую его руку. Вовка держал ее все так же, досочкой. Но досочка эта была не как все. Те давно остыли, и теперь я, наоборот, нагревала их спиной. А эта одна сохраняла тепло, она даже делалась почему-то все горячей и горячей.
Было стыдно, но я сидела, боясь шелохнуться. Я вся обратилась в слух. Я слушала Вовку плечами, кожей, и это был какой-то новый, другой, незнакомый Вовка. И мне ничего сейчас не хотелось, а только слушать его и слушать…
Люська была счастлива. С малышом в руке она прыгала под только что сочиненную песенку:
Черрепаха, черрепаха, у ней кррепкая ррубаха!
Были и варианты:
Черрепаха, черрепаха, у ней в клеточку ррубаха…
Больших черепах она боялась. Их было столько, что пришлось вытаскивать из сарая огромную плетеную корзину. Мы поставили ее на открытом месте и высыпали черепах из мешка. Крышку придавили тяжелыми сырцовыми половинками: черепахи рвались на волю по спинам и головам друг друга.
После ужина мама торжественно, при общем стечении народа, раскрыла старинную поваренную книгу.
— «Суп черепаховый, — громко прочла она и значительно поглядела на нас. — Для того, чтобы отведать знаменитого королевского супа, вовсе не надо снаряжать экспедицию в Сахару. Нежное и вкусное черепашье мясо… — мама снова посмотрела на нас, чтобы мы прочувствовали, — с успехом могут заменить… — мамин голос резко пошел на убыль, — 500 граммов телятины, вымоченной в горчичном соусе с яйцами. В бульон добавить, — мама читала все тише, — масла сливочного по вкусу, сто грамм маслин и специи…»
Про специи мы не узнали. Мама сердито захлопнула вкусную книгу, пустившую тучу пыли, подошла и, встав на цыпочки, закинула ее на шкаф, где у нас пылились разные ненужные предметы. Закинула, отряхнула ладони и бодро сказала:
— И все-таки, дети, у нас будет завтра королевский обед! А сейчас спать…
Но Люська ни за что не отдавала малыша. Она твердила, захлебываясь от слез:
— Хочу черрепашку в крроватку! Обеи спать будем…
Кое-как ее уговорили: положили черепашонка в коробку и поставили под кровать.