Тамбур
Шрифт:
— Ну нет! — Даня сделал рывок, чтобы снова сесть, и Голубкин внезапно понял, как тот силен.
«А что? — мелькнуло у него в голове. — Мог и приложить старичка… Запросто. Только вот… Почему?»
— Я все скажу! — кричал он, вырываясь из рук следователя. Тот ненароком схватил его запястья и отшатнулся — через бинты проступила кровь. Даня кричал что-то уже совсем несуразное, как будто даже не по-русски, рвался, кинул на пол подушку, едва не сбил капельницу…
В палату вбежала медсестра:
— Да что тут? Ой!
Она бросилась к
«Псих. Вот повезло! Пока придет в себя… Да придет ли еще? Делать нечего. Столько на него надеялся, и вот вам! Говорит — убил!»
Долгий опыт научил его, что никогда не стоит верить тому, кто первым берет на себя вину. Часто это признак истерии и очень редко — правда.
— Исаев! — Следователь едва переводил дух. — Я приду к вам завтра. Обещаю.
— Нет, я сейчас, сейчас скажу… — Тот рвался из крепких рук медсестры, а та с привычно-суровым видом удерживала его. Уже все пациенты в палате сидели, с любопытством наблюдая за разыгравшейся драмой.
— Завтра, — отчеканил следователь.
— Нет, сейчас! Я убил его! Я убил его, потому что… — Даня поперхнулся глоткой воздуха и повис на руках у медсестры. Та уложила его и торопливо накрыла одеялом. Гневно обернулась к следователю:
— Не видите — он совсем плохой!
— Я все скажу, — чуть слышно проговорил Даня. — Никому не верьте, никого не слушайте. Правду скажу только я. Вчера у меня был урок, Я же говорил — у меня были уроки во вторник, среду и четверг.
Вчера был четверг…
«Точно, четверг! — припомнил следователь. — Как я сразу не сообразил! Убили ночью…А уроки у них были до полуночи. Стало быть, парень видел Боровина последним?»
— Мы позанимались, — торопливо шептал Даня.
Его лицо заметали серые, мертвенные тени, глаза едва открывались под тяжестью длинных ресниц. — Потом…
Потом я не помню. Кажется, я убил его.
— Брось, милый, — остановил его Голубкин. — Чего ради?
— Уйдите, — нервно сказала медсестра, пытавшаяся приладить иглу капельницы к вене Исаева. — Тут не полагается после трех!.
— Я убил его, кажется, — монотонно повторял парень. — А потом… Помню улицу. Я шел по улице, было так холодно… Я даже не оделся. Был в костюме. Да, пальто я не надел, потому что вышел не от себя, а от него. А к нему я, конечно, ходил без пальто. Потом… Вы говорили — я пил что-то?
— Коньяк… — машинально ответил следователь.
Даже медсестра остановилась, ловя каждое слово, хотя, конечно, мало что понимала в этой потусторонней исповеди.
— Да, я купил коньяк. В магазине, — уточнил Даня, как будто были другие варианты. — Я уже несколько дней подряд покупал коньяк. Мне было так плохо!
— Почему?
— Не знаю. Жить не хотелось.
— А что же дальше?
Даня прикрыл глаза и покорно опустил голову на подушку. Его лицо казалось мертвым.
— Потом, — он едва шевельнул
— Вы сперва перерезали себе вены!
— Т-сс! — шепнула медсестра, прикрывая губы пальцем. Даня улыбнулся, не размыкая иссохших белых губ.
— Вот этого я не помню, — сказал он. — Убейте — не помню.
* * *
«Провались оно все! — яростно рассуждал Голубкин, застряв в пробке на Садовом кольце. — Признался в убийстве — сделал одолжение! А кто его заставлял? Сам, сам! А ведь не он!»
Что «не он» — конечно, оставалось под большим сомнением. Но Голубкин так «чувствовал», а чутье его обманывало редко. Слишком явно, чтобы быть правдой.
Слишком много улик против Дани. И парень-то не в себе — его и не посадят, а отправят лечиться. И потом — причина? Причина-то была?
"Что он там нес про свидетелей? Будем надеяться, это нормальные люди… Если они ему не привиделись.
Надо бы еще поговорить. Скажем, опросить соседей.
Кровь у него в квартире — на экспертизу. Может, и не от него одного… И тряпки проверить. Вдруг убил, протер полы в квартире Боровина, унес тряпки к себе…
Нужно срочно узнать группы крови у Боровина и Дани.
И еще эта Татьяна!"
Она вспоминалась ему как-то смутно. Хотя внешность у женщины была яркая. Темно-зеленые глаза, пышные ресницы, волосы, отливающие медью… Она была вне себя, когда встретила группу, нервничала, злилась, и это понятно — кому понравится найти на собственной кухне труп соседа! Но сейчас Голубкин думал, что злилась-то она больше по другой причине. Она так страстно, с такой ненавистью говорила о своем неверном любовнике и о его любовнице, что было ясно — труп волнует ее очень мало.
«Ну увидим».
Пробка постепенно рассасывалась — впереди наконец тронулись с места машины. Был час пик, вечерело, в стекла бил мокрый липкий снег. Голубкин торопливо втиснулся в просвет, надеясь выиграть хоть несколько минут. Он ехал на встречу с Димой — с тем типом, чью визитку отдала ему Татьяна. На звонок ответили сразу.
Дима удивился, но согласился повидаться. Если верить его спокойному, начальственному тону, о происшествии в тамбуре он ничего не знал.
Настроение у Голубкина было — хуже некуда. Когда он вышел из больницы, ему позвонила сотрудница и зачитала список наград и титулов покойного Боровина. Титулов было много — и отечественных, и зарубежных.
Наград также хватало. И хотя напрямую все это к делу не относилось, Голубкин поежился, думая о том, как все обернется в случае неудачи. Боровин, получается, знаменитость. А уж тут шутки в сторону!
* * *
— Простите, у меня мало времени, — навстречу Голубкину поднялся стройный, моложавый мужчина лет сорока. Внешность его можно было описать кратко: «Женщинам нравится, мужчинам — нет». Темные, непроницаемые глаза, аккуратная прическа, тонкие губы. Дорогой костюм, на запястье тяжелые часы «Ролекс» — Голубкин успел заметить марку, когда пожимал руку.