Таможня дает добро
Шрифт:
Пока он предавался этим размышлениям, на палубе кое-что изменилось. Для начала, пропали куда-то украинцы — видимо, подумал с усмешкой Роман, добрались-таки до буфета и накачиваются пивом. Зато матросов изрядно прибавилось — человек десять копошилось сейчас на палубе, укладывая в бухты якорные канаты, натягивая шлюпочные чехлы, крепя снасти и рангоут выбранными втугую концами. Другие убирали с палубы всё, что нельзя прикрутить и принайтовить, наглухо задраивали крышки иллюминаторов и люки.
Происходящее имело целью подготовить судно к непогоде, шторму — это ясно было даже такому профану в морском деле, как Роман. Непонятно было лишь, чем вызвана такая поспешность — погода по-прежнему прекрасная, лёгкий ветерок, на небе ни облачка… Учения, как на военном корабле? Вряд ли, особенно, если вспомнить, какие сомнительные делишки они тут проворачивают…
На мостике
Матросы тем временем закончили свои дела и один за другим убрались в низы. А вот капитан и стоящий рядом с ним человек мостик покидать не собирались — они с помощью матросов обвязали себя канатами и прикрепили их к леерным стойкам. Вслед за этими двумя то же самое сделали рулевые рулевых, стоящие возле огромного, в рост человека, сдвоенного штурвального колеса — похоже, подумал Роман, о механизации здесь имеют самое отдалённое приспособление. Ведь даже электрических лебёдок на палубе он не заметил ни одной, всё больше механические, ручные. Ещё одна загадка вдобавок к тем, что уже имеются — не много ли их набралось?..
Пароход взвыл сиреной, из тонкой чёрной трубки, спаренной с дымовой трубой, взвилось облачко снежно-белого пара. Бушприт покатился влево, в сторону берега и Роман, привстав, увидел, что нос судна нацелился на оконечность приземистого, далеко выступающего в море мыса. Там, на скалистом утёсе, стояла высоченная, словно фабричная труба, окрашенная в красно белые полосы, башня маяк.
Время шло к трём часам пополудни, солнце светило ярко — и, тем не менее, на верхушке башни замигали вспышки. Пароход ответил им ещё одним гудком и скорректировал курс так, что бушприт теперь уткнулся точно в полосатую башню. Машина под палубой застучала чаще, её лихорадочное механическое биение ясно ощущалось сквозь подошвы кроссовок. 'Прибавили ход, — понял молодой человек, — но ведь до оконечности мыса не больше двух километров, а у основания его ярится на скальных клыках прибой? О чём думает капитан, и этот, второй в хэмингуэевском свитере? Пароход — это вам не моторка, разворачиваться на месте, резко меняя курс, он не способен, придётся описывать широкую дугу впритирку к каменной гряде…" Мелькнула неожиданная мысль: пока они будут тут развлекаться рискованными маневрами — вскочить, сорвать с лееров спасательный круг и прыгнуть за борт. До берега не так далеко — доплывёт, если, конечно, не затянет под бешено вращающийся винт и не изрубит в нежный мясной фарш на радость средиземноморским рыбёшкам…
Додумать эту мысль он не успел. На верхушке маяка вдруг вспыхнула ослепительная звезда, подобно лучу боевого гиперболоида из прочитанной недавно фантастической книжки писателя Алексея Толстого — вспыхнула, затопила жгучим ртутно-белым светом всё окружающее, безжалостно кольнула мозг, и сознание провалилось в глухую черноту.
IV
В сознание его привёл сильный толчок. Роман разлепил кое-как глаза — и обнаружил себя скорчившимся в позе эмбриона между световым люком и якорной лебёдкой. Пароход немилосердно швыряло из стороны в сторону, и простёганная два слоя парусина, под которой он неведомо как оказался, не могла приглушить рёв ветра и свирепый гул волн. Почему, с какой стати на смену средиземноморской летней пасторали в одно неразличимое мгновение пришёл свирепый разгул стихий? Ответа не было, да Роман не пытался его искать — все его силы, физические, и душевные, уходили на то, чтобы удержаться, вцепившись, в какую-то гнутую железяку. Ещё удар, и ещё — в бок впивается острый угол так, что хрустят рёбра. Палуба ухнула куда-то вниз, на миг к горлу подступает тошнота, словно в падающем лифте — и мгновение спустя доски поддают тело снизу, жёстко, словно сапог великана тряпичную куклу, и только брезентовый полог не даёт продолжить
Сколько это продолжалось — минуты, часы, недели? — понять он не смог. Закончилось всё так же внезапно, как и началось — внезапно, словно по щелчку пальцев неведомого режиссёра, выстроившего эту апокалиптическую мизансцену. Роман лежал под чехлом, вцепившись скрюченными пальцами в тиковые доски полубака. Рот наполняла слюна пополам с кровью и крошками отколовшейся от зубов эмали, а прижатое к палубе ухо улавливало в чреве судна металлические скрипы и потрескивания — словно шпангоуты, измождённые бешеной нагрузкой, сбрасывали постепенно напряжение, накопившееся в клёпаных сочленениях. Роман сделал попытку подняться на колени — и добился лишь того, что болезненно приложился крестцом о какой-то выступ. Тогда он перевернулся на спину, отодвинул брезентовый полог и…
Ни облачка, ни тучки, ни иного признака бушевавшего только что шторма не было в бездонном голубом небе. Он приподнялся на локте. Качки, механической вибрации под палубой нет и следа; не дымит пароходная труба, словно трюмные машинисты с кочегарами остановили скольжение шатунов и поршней, погасили котлы, стравили через клапаны давление пара — и теперь судно, лишившееся движущей силы, недвижно застыло на водной глади. На палубе ни души, пароход словно вымер… надолго ли?
Роман огляделся, и обнаружил, что мир вокруг поменялся до неузнаваемости образом. Берег стал ближе — теперь до него было не больше двухсот метров. Место серых округлых валунов, между которых пенился прибой, заняло нечто вроде волнолома, сооружённого из больших, явно обтёсанных гранитных блоков, на нём несколько сидящих фигур — рыбаки с длинными удочками. За волноломом высится лес мачт, их вертикальные линии, перечёркнуты реями, увешаны лесенками вант и окутаны паутинками такелажа. Между мачтами видны красные черепичные крыши — город, порт? Словно на венецианских пейзажах Айвазовского, подумал Роман, видевший картины великого мариниста год назад в галерее, в Феодосии — и тут за спиной протяжно взревел гудок.
Неподалёку, метрах в ста от парохода, стояло другое судно — гораздо больше размерами, грузное, с высоченными чёрными, круто заваленными бортами, чрезвычайно похожее на огромную галошу, декорированную по прихоти какого-то чокнутого дизайнера тремя высоченными мачтами и короткой, сплющенной с боков трубой. Бока галоши прорезали прямоугольные отверстия, из которых, как и из бочкообразных выступов по обеим оконечностям корпуса, смотрели на окружающий мир кургузые пушечные стволы.Форштевень далеко выдавался вперёд, словно таран на древнегреческих и древнеримских триремах. Да это и есть таран, запоздало сообразил Роман, а само судно — не что иное, как броненосец. Такие строили, кажется, в конце позапрошлого, девятнадцатого века и снабжали, согласно тогдашней военно-морской моде, подобными опасными украшениями…
Он выбрался из-под лебёдки и сделал попытку подняться на ноги. Вышло только с третьего раза — колени дрожали, помятый бок отзывался тупой болью на каждое движение, палуба перед глазами раскачивалась, плыла. Он кое-как доковылял до леера и принялся осматриваться. Над броненосцем, над лесом мачт, над незнакомым городом, с голубых, по-средиземноморски бездонных небес сияло солнце, вились, издавая надрывные детские крики, чайки, пестрели на водной глади белые, бурые, жёлтые лоскуты парусов вперемешку со скорлупками гребных лодок. Над берегом, над крышами, на фоне острого шпиля то ли собора, то ратуши, вырисовывались в дымке горы, пологие, сплошь поросшие лесом горы. С противоположной стороны бухту — даже не бухту, а широкий залив — ограничивал мыс. На самом его конце, на вершине серого, нависающего над водой утёса смотрела в небо белая башня маяка — и Роман сразу, с первого взгляда понял… нет, не понял, а каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством ощутил, что этот маяк и есть центр, средоточие этого незнакомого, удивительного, но, несомненно, реального мира.
Пароход тем временем ожил. Забегали по палубе матросы, машина застучала, сотрясая корпус мелкой дрожью. Судно дало ход, проползло около полукилометра и снова замерло. Матросы под руководством зычно ругающегося на «эсперанто» боцмана принялись крепить швартовые концы к большой, склёпанной из железных листов бочке, покачивающейся на волнах. Одновременно с правого борта спустили шлюпку, и вслед за гребцами в неё спустился давешний тип в хэмингуэевском свитере. Капитан с мостика помахал ему рукой, коротко, прощально квакнул гудок, и шлюпка, отвалив от борта, полетела, подгоняемая ударами четырёх вёсел.