Танцы минус
Шрифт:
— Нет, ну что за баба, а? Я ей серьезные вещи говорю, а она… Уезжай в Москву, Маш. Уезжай, не путайся под ногами.
— Егор, я никуда не поеду. И закрыли эту тему. Мне отца как-то вытащить надо. Да и к Яблонскому никто ближе, чем я, не подберется.
— Это уж точно. Федька мне говорил, что этот типчик еще в Москве…
— А мне Ксюха про твоих баб рассказывала, с которыми ты к ним в гости являлся и в баньке парился.
Смотрит волком, потом вдруг встряхивает головой и принимается хохотать.
— Какие говорливые у нас друзья. Никогда не думал, что так сложно все будет. Знаешь почему нельзя изнасиловать женщину на Красной площади?
— Советами
— Вот-вот. В нашем с тобой случае это звучало бы так: знаешь почему нельзя развестись с женщиной, которую знают все твои друзья?
Ничего не отвечаю на это. Он продолжает посмеиваться, но больше занят тем, что, прикрываясь этим, усиленно размышляет. Знаю эту его манеру — разводить в разные потоки то, что на поверхности и демонстрируется другим, и то, чем в этот момент на самом деле занят основной объем его мозга. Его надо очень хорошо понимать, чтобы увидеть это. Понимать и любить. Сука!
— Хорошо. Езжай в этот твой кино-гадюшник. Но держись в гуще народа. Одна по подворотням и темным углам не бегай. И ежли что, звони мне.
— Куда? Ты ж телефон…
— А этот чем плох?
Крутит у меня перед носом мобильником плененного мной парня.
— Пока попользуюсь им. Опять-таки, глядишь, кто-нибудь интересный на него позвонит.
Егор набирает мне, чтобы определился номер, а потом уходит в гараж. Перед этим сообщает, что с пленниками нашими разберется сам, чтобы я об этом не беспокоилась, после чего хмуря брови еще раз раздает указания: куда ходить, как глядеть, с кем сидеть… Все как всегда.
Уже поздний вечер. Наше кино-сообщество по большей части в гостинице. Сегодня ночных съемок не запланировано, так что скоро все сползутся в гостиничный бар и будут куролесить до полночи, эпатируя местных аборигенов дикими криками и не менее дикими выходками. Стараюсь пробраться к себе в номер незамеченной. Мне надо о многом подумать. Но дойти не успеваю. Я еще в гостиничном коридоре, когда звонит телефон. Папа.
— Маша — краса наша, как дела?
— Как сажа бела.
— Что так? Давай спою, глядишь повеселеешь.
— Спой.
— Тискал девку Анатолий, На бульваре на Тверском. Но ебать не соизволил: Слишком мало был знаком.Смеюсь.
— Что поделываешь?
— Стою перед выбором. То ли пойти лечь спать, то ли выпить.
— Спать, — тут же постановляет папа.
— Выпить, — на ушко шепчет Яблонский, и я подпрыгиваю от неожиданности.
Папа начинает прощаться — к нему, похоже, кто-то пришел. Мне тоже неловко говорить под неотвязным взглядом Яблонского. А он не отходит ни на шаг. Как только завершаю разговор, тут же ухватывает за руку. Что ему надо-то? Хочет лично завершить то, что не сумели сделать те двое, кому он меня заказал? Упираюсь было, но он почти умоляет. И тон такой… Не понимаю. По идее злиться должен, что я цела, опасаться, что что-то пошло не так, что-то сорвалось, а он сияет как начищенный пятак.
— Пошли. Я хочу всем кое-что показать, заодно и выпьешь в моей безо всякого сомнения приятной компании.
Тащит за собой в бар. Здесь уже толпа. На стуле, как на трибуне, возвышается сильно поддатый осветитель. Странная профессиональная особенность, подмеченная мной за проведенное среди киношников время: именно осветители
Собравшееся в баре общество разражается хохотом и громогласными аплодисментами. Царев раскланивается, приложив руку к сердцу, потом поднимает палец вверх и возвещает:
— Владимир Владимирович Маяковский, между прочим.
Яблонский, таща меня за собой на буксире, проходит в центр зала и кричит, поднимая руку вверх:
— Ти-ха! Тихо, я сказал! Где Евгенчик?
— Тут! — откликается Сидорчук и энергично машет рукой. — Все готово, шеф.
— Молодца! Господа и дамы! Вашему вниманию предлагается… Короче, глядите, сукины дети, что у меня вышло из сцены, где Машка Иконникова гетеросексуалом делала.
Все начинают оживленно шуметь. Евгенчик засовывает диск в плеер, подсоединенный к большому телевизору, который висит на стене в баре. Тишина, какая-то мельтешня на экране, а потом бар наполняет музыка. Врывается она резко — оно и понятно, нам предлагается посмотреть только кусочек, который потом еще будет вставлен в ткань фильма. Но буквально несколькими секундами позже я понимаю, что Яблонский действительно очень талантливый режиссер. Сцена вышла и правду гениальной. Все как он и задумал — меня почти нет, только отдельные жесты рук, движение бедра, изгиб торса, взмах волос. Основа же картинки — Иконников и его реакции на то, что он видит. Но все это полно такой концентрированной, ничем не замутненной эротики, что даже наша повидавшая все кино-банда и та электризуется.
Может Яблонский и хотел меня пристукнуть за то, что я сунула свой длинный нос в его наркобизнес, но все же он — гений! Не могу удержаться. Подхожу к нему и с чувством целую.
— Ты супер!
Вижу, что доволен и даже счастлив. Обнимает и тоже целует в ответ. Вот только, если я быстро чмокнула его в уголок губ, то мне возвращается полновесный поцелуй, как говорили мы в старших классах школы — «с языком». Градация такая у нас была: поцелуй «с языком» или без. Считалось — две большие разницы. И Яблонский весьма ощутимо демонстрирует мне, что отличие действительно огромно.
Зараза! Опять ничего не понимаю! Реакции у него на меня совсем не такие, какие должны быть у типа, который задумал плохое, но ведь звонили совершенно точно с его телефона. Федькины источники информации по такому пустячному поводу не могут ошибаться…
Упираюсь ему кулаками в грудь. Не сразу, но починяется, отодвигаясь. Отворачиваюсь, чтобы уйти и почти налетаю на Оксану. На меня она не смотрит, будто меня здесь нет вовсе. Зато ее взгляд, обращенный через мое плечо на Яблонского, полон такого сильного чувства, что мне становится не по себе.