Танец мотыльков над сухой землей
Шрифт:
Звонит Яков Аким, зовет на похороны своего друга, литературоведа Владимира Павловича Александрова.
— Я вчера там был, — сказал Яша, — лицо у Володи не изменилось совершенно. Как будто бы задремал. Ты, наверное, не любишь на похороны ходить…
— Ну почему? — ответила я. — Люблю…
В эти грустные дни кто-то позвонил Лидии Александровой и спросил:
— А Володя близко?
— Нет, — ответила Лидия Ивановна, — он очень далеко…
В каминном зале на ужине в честь премьеры фильма Отара Иоселиани «In vinо veritas» к Якову Лазаревичу, в прошлом завсегдатаю ЦДЛ, подняв бокал, обращается директор ресторана Алешечкин Гена.
— Вам, старым писателям, — провозгласил он, — нужно больше ходить в ресторан. Вы куда-то все подевались, а молодежь не умеет общаться. Учить надо молодежь, как на все реагировать. Будьте живы!!!
— Если бы ты знала, — сказал мне Яков Аким, — пока я тебя ждал в фойе, сколько рук я перепожимал и скольким людям пришлось мне сказать, что я их помню!..
Леокадия Либет, редактор издательства «Детская литература»:
— Молодых у нас сейчас очень много: и старых молодых, и новых!
У Леокадии Яковлевны был удачный неологизм: «непьющиеся».
— Почему камень падает на землю? — спросила я маленького Сережку, вычитав только что этот вопрос у Шопенгауэра.
— А как отвечать?
— Можешь научно, можешь философски или поэтически.
— Камень падает, потому что ему этого хочется.
Я открыла книжку и прочитала ему ответ Шопенгауэра:
— «Он хочет этого».
Мы помолчали.
— …Ну, теперь вы меня будете уважать еще больше, — важно сказал Сергей.
В клубе собаководства на смотре сеттеров нашему Лакки дали пятое место.
Леня спрашивает:
— Как так? Я не понимаю: в чем дело?
— У него грудь неразвитая.
— У нас у всей семьи такая грудь, — говорит им Леня. — Видели бы вы мою жену…
— Я поняла, как можно проводить Лакки в метро, — сказала Люся. — Надо надеть черные очки, взять палочку…
— …И ружье, — добавил Леня. — Будет картина: «Слепец идет на охоту».
Евгений Монин:
— Как-то в Крыму захожу к себе в домик, который я снимал, вдруг вижу на стене существо размером с огурец, поросшее шерстью. В дверь задувал ветер, и шерсть шевелилась на нем. Некоторое время мы глядели друг на друга, потом ему надоело, и оно упало, как кафедральный собор. Я закрыл дверь и пошел ночевать к друзьям. Потом мне встретилась хозяйка и спросила, куда вы подевались? Я ответил, что я у друзей, но это никак не скажется на оплате. И рассказал ей об этом звере. На что она воскликнула: «Так ведь это мохнатка! Она и мухи не обидит!..»
— Однажды такая тысяченожка, — вспоминал Женя, — попала ко мне в коробочку с кисточками и там перезимовала. Она была жива, но кисточки обглоданы.
— И ты ее выпустил?
— Выпустил. Она и так натерпелась, бедная! Представляешь, всю зиму питаться кисточками?..
Яша мне рассказывал, как он однажды постриг Беллу Ахмадулину.
— У Беллы — как у породистого пса — челка ниже носа. Я завел ее в ванную, накинул полотенце и аккуратно постриг.
Женя Монин и я — в гостях у Акима.
На кухонном столе в вазе — отцветающие хризантемы.
— Увядшие хризантемы, а как прекрасны! — говорю я.
— Наш случай, — говорит Яша.
— Вот обсуждаем, какая у тебя будет пенсия, — сказал папа. — И проживешь ли ты на нее со своими запросами?
— Если не проживу, то возьму котомку и пойду по Руси.
— Ну-ну-ну, — покачал головой Лев. — К чему такой экстрим? Ты всегда сможешь обратиться к своему… отцу.
— Я посадил макропода к петуху, — жаловался наш Сережа, — а тот стал такой Тристан-отшельник, набросился на макропода — сразу началась крутая разборка. И хотя там находился сачок, а они все испытывают благоговейный трепет перед сачком — петух ни на что не посмотрел, и если бы я макропода скорей не забрал обратно, он просто бы его загрыз!
— Девочку ему надо, твоему петуху, — сказала я, умудренная жизнью.
— Он сам девушка, — ответил Сергей.
С утра хотела прокатиться на лыжах, да сильный ветер в окне раскачивал березу: как бы не простудиться. Я долго высматривала в окно какой-нибудь зажигательный пример. Наконец из подъезда вышел человек с лыжами и зашагал пружинящей спортивной походкой. О! — я подумала. Тут он остановился у помойки, открыл крышку, аккуратно положил туда лыжи, закрыл и вернулся домой.
— Шли мы как-то с Дауром Зантарией в редакцию «Дружбы народов»: в журнале готовился к публикации его роман «Кремневый скол», — рассказывает Леня Бахнов. — Заворачиваем с Тверской на улицу Герцена. Я — коренной москвич. И Даур — яркое лицо кавказской национальности, ни кола, ни двора, ни определенного места работы, ни московской прописки. Вдруг нас останавливает милиция.
— Ваши документы? — обращается милиционер… ко мне.
— Он со мной, — говорит Даур.
И мы спокойно пошли дальше.
Даур не одобрял собратьев по перу, погруженных в русскую национальную идею, львиную долю своей жизни проводивших в буфете ЦДЛ. Ему казалось, что антисемитизм подрывает их здоровье.
— Взялись бы соревноваться: кто лучше пишет, кто больше издается! — говорил он. — Затеяли бы борьбу за сферы влияния, если им кажется, что самое лучшее захватили евреи! Они же в отместку просто напиваются и разлагаются. Вот, например, в Сухуме — там не национальность ставится во главу угла, а только «сухумский» ты или «не сухумский». «Сухумский» — это человек, который где-то побывал и там проявил себя. Он может быть знаменитостью, небожителем или горьким пьяницей, великим деятелем или отшельником, отринувшим земные дела, но к ним — одинаковое отношение.