Танго смерти
Шрифт:
Поэтому и не удивительно, что для львовян было большим счастьем заполучить в квартиранты какого-нибудь военного или милиционера, который бы их при случае защитил, никто не чувствовал себя в безопасности, но каждому казалось, что именно он не имеет никаких оснований для того, чтобы чего-то бояться, так же думали и мы, пока не явилась к нам поздним вечером пани Конопелька и не сообщила, что мы все трое, кроме Йоськи, находимся в списках на арест. Я – потому что меня уже задерживала польская полиция по подозрению в покушении, Ясь – потому что знают, что он унтер-офицер, а Вольф – потому что он немец. Все очень просто. Пани Конопелька посоветовала этой же ночью исчезнуть и сообщила, что на станции в Зимней Воде нас будет ждать проводник. Мама моя – сразу в слезы, но пани Конопелька быстро
Дядя Яськи отвез нас на машине к Зимней Воде, как раз светало, на путях стоял одинокий вагон, у вагона ждал какой-то человек в сером плаще, он махнул нам рукой, и мы сели в вагон, где уже было несколько человек с торбами. Примерно час спустя подъехал поезд, вагон прицепили, и мы тронулись. Ехали часов пять, а когда наконец остановились, то при выходе заплатили за переезд. Проводник собрал всю группу, и мы отправились между домами, огородами, пока не остановились передохнуть в каком-то сарае, там достали еду и перекусили. Потом стали ждать, пока стемнеет, и снова двинулись в путь, но на этот раз шли уже не так долго и вскоре оказались в доме, где жили родители нашего проводника, а село было как раз напротив Ярослава, оставалось лишь перебраться на другую сторону Сяна. По мосту перейти мы не могли, потому что у нас не было пропусков, поэтому наш проводник перевозил людей в лодке, которую тут «лодкой» никто не называл, а только «крыльями», а там уже ждал человек, который отправлял в Ярослав. На тех перевозках и переходах зарабатывали все – железнодорожники, проводники, перевозчики, хозяева сарая и даже родители проводника.
Переночевав в сарае, мы узнали, что должны подождать, потому что «крыльев» еще не было, хозяйка предложила нам обобрать «крумпли», так она называла картошку, а если доплатим, так еще и мяса может дать. Когда стемнело, прибежал проводник, велел брать торбы и быстро следовать за ним. В лодке была куча каких-то мешков, очевидно с контрабандой, так что мы вшестером с проводником с трудом разместились, одну пару весел взял проводник, а вторую поручил мне и Яське, Вольф должен был вычерпывать воду, которая затекла в лодку. Когда мы причалили, проводник скомандовал идти прямо до излучины и не оглядываться, у излучины стоял человек, который велел нам идти за ним. Вскоре мы встретили немецкого солдата, который перекинулся парой слов с неизвестным, кивнул нам головой и сказал: «Шнель, шнель, ляуфен зи гераде цум лихт» («Быстро, быстро, бегите прямо на свет»).
Остановились мы только у какого-то большого здания, похожего на школу, в конце длинного коридора за столиком сидел пожилой мужчина и вел регистрацию, мы быстро вписали себя в книгу и зашли в класс, там стояли кровати с подушками, одеялами и чистыми полотенцами. Здесь мы и заночевали. Утром какие-то люди привезли кофе, булки с маслом, омлет и мармелад, потом мы сели на поезд и оказались в Кракове, а там с головой окунулись в привычные батярские гешефты, наладив контакт с краковским гетто. Может, кто-то и попытается нас осудить за то, что мы наживались на чужой беде, но кошельков мы не набивали, хватало только на жизнь, а как по мне, мы делали доброе дело, потому что переправляли в гетто еду. Зимой 1941-го полиция нас застукала, нам с Яськой удалось удрать, а наш толстяк Вольф не смог пролезть между штакетинами и застрял, мы пытались его вытащить, но по ту сторону сила была большей.
Прошло несколько дней, мы затаились и никуда не рыпались, как вдруг стучит как-то к нам в дверь наша хозяйка и сообщает, что у ворот стоит какой-то немецкий солдат и что-то выспрашивает у сторожа, а когда я выглянул в окно, узнал Вольфа – он был в военной униформе. Я окликнул его, и через миг он оказался в нашей комнате. Когда полиция узнала, что имеет дело с чистокровным немцем, то живо его отправила в армию, сначала он должен был пройти подготовку, а потом его куда-то отправят.
– И как же ты застрял между теми штакетинами? – допытывались мы у него. – Мы видели, что ты мог пролезть!
– Да чего уж там, я знал, что выпутаюсь. А что, было бы лучше, если бы я не застрял? Если бы я не прикрыл собою вас? Вы бы оказались
– Э! – воскликнул Ясь. – Не хочешь ли ты, сукин сын, сказать, что пожертвовал собой ради нас?
Вольф скромно опустил глазки и вздохнул. Мы с Ясем переглянулись, нет – чего-чего, а такого самопожертвования мы от него не ожидали. Расстались мы со слезами на глазах и продолжили свое благородное дело спасения жидов от голодной смерти уже вдвоем, но в мае 1941-го мы соблазнились первоклассной сделкой: подвернулся подходящий случай переправить в советскую зону целый грузовик резиновых сапог. И почти все удалось, но на той стороне наши коллеги, если их можно так назвать, решили, что дешевле будет нас сдать милиции, чем с нами расплатиться. Когда мы переправляли на лодке последнюю партию сапог, нас на берегу уже ждали, а через несколько часов мы уже вдыхали запах параши в Бригидках. Когда-то просторная при Польше тюрьма не вмещала всех заключенных, подавляющее большинство которых были политическими.
Сначала мы с Яськой считались обычными уголовниками, но очень скоро энкаведисты разыскали данные о том, что я был арестован поляками по подозрению в покушении, и я уже стал политическим, меня перевели в камеру, набитую людьми так, что мы вынуждены были весь день только стоять, ночью при ярком свете мы садились, раскинув ноги, а между ногами садился другой, у того между ног – третий и так от стены к стене. Безжалостно донимали вши. Большинство составляли украинцы, простые крестьяне, священники, учителя, было среди нас и несколько польских полицейских, все они получили смертный приговор, и всем им дали бумагу и карандаш, чтобы писали прошение о помиловании на имя Сталина, они исправно писали, веря, что это как-то поможет, но всех их по очереди расстреляли под шум моторов. Еще были офицеры, которые пытались сбежать в Румынию, пришли в камеру в хороших сапогах, но после первых допросов вернулись в тапочках.
Энкаведист, который меня допрашивал, поинтересовался как бы между прочим, где лучше условия: в польской или в советской тюрьме, я ответил, что тюрьма есть тюрьма и трудно здесь рассчитывать на удобства, но в польской тюрьме мы могли не только спать на нарах, но еще и газеты получали, книжки читали.
– Что? – вытаращил он глаза. – И книжки читали?
Изумленно качая головой, подсунул мне бумагу и велел описать, как я оказался в ОУН. Я возразил:
– Это недоразумение, польская полиция разобралась с этим, и меня отпустили. Меня арестовали по ошибке.
– Не думай, что здесь дураки сидят, – сказал он. – В их актах написано, что они не нашли доказательств твоего участия в покушении. Но это не означает, что ты невиновен. Нас интересует твой дядя. Это он руководил бандой? Он планировал покушения? Говори! А Люция? Мы знаем, что стреляла она. Где она может скрываться?
– Откуда мне знать, если меня арестовали на самой границе? Меня же здесь не было.
– Хочешь сказать, что не поддерживал с ними отношений? Твоя Лия рассказала нам кое-что.
Я остолбенел.
– Лия? Вы ее арестовали?
– Конечно. Принадлежность к преступной сионистской организации. Ее братца, к сожалению, не удалось разыскать. Интересная у вас компания была – сплошные детки повстанцев.
Следующие допросы проходили уже ночью, дважды меня сильно избили, так, что я истекал кровью и не мог идти самостоятельно, меня заносили и бросали на пол.
Каждую неделю отец Мирослав, мой дядя, тайно отправлял мессу, сейчас он уже ничем не напоминал того отца-батяра, которого я помнил с детства, во время молитвы кто-нибудь из нас становился у двери и закрывал спиной «глазок». Однажды со двора до нас донеслись тихие женские голоса, я попросил, чтобы меня подняли к окну, и увидел, что там прогуливаются заключенные девушки, среди них я не сразу узнал Лию. Она выглядела измученной и печальной, лицо осунулось, я крикнул: «Лия! Лия!», она оглянулась и стала испуганно искать меня глазами, наконец увидела и прижала ладонь к губам. Что это значило? Воздушный поцелуй или знак, что она молчала и ничего не сказала? Я смахнул слезу и остаток дня просидел в тяжких раздумьях.