Танго в стране карнавала
Шрифт:
Ну конечно! И почему только мы раньше об этом не подумали? Теперь мне не придется возвращаться домой, а Доминик, наконец, осуществит свою мечту и станет звездой бразильских телесериалов. Мы разбогатеем, нам станут завидовать. Две райские птички напали на алмазную жилу. Нам даже в голову не пришло предупредить Рубена или Фогетту, что до сих пор нам доводилось петь только перед зеркалом в ванной. Почему-то после пятнадцатого бокала казалось, что это совершенно неважно. Речь как будто шла не о выступлении в кабаре, а только о том, как мы будем рассказывать впоследствии: «А вот когда я выступала в кабаре в Рио…»
На следующий день, в отходняке после шампанского, мы и думать забыли о приглашении и две следующие недели провели на пляже в Посту Нову. Напомнили нам об ангажементе за три дня до нашего дебюта: рано утром Фогетта постучал в дверь, я, зевая, вспомнила тот разговор, разбудила Доминик и сварливо согласилась отменить поездку на пляж. Нам был подарен еще целый час свободы, но затем Фогетта выплеснул в раковину кофе из чашек, потушил сигареты и погнал нас в гостиную на репетицию. Доминик высокомерно вздернула брови, а я пожимала плечами. Оказалось, что под маской ленивого раздолбая скрывался энтузиаст-музыкант, сторонник железной дисциплины. Он сумел менее чем за 72 часа довести мою обычно сдержанную подругу до слез ужаса от мысли, что ей предстоит петь соло «Полное сердечное затмение» под аккомпанемент одних барабанов.
Да, наш выбор музыкальных номеров был совершенно случайным: «Полное солнечное затмение» Бонни Тайлер (диск забыт, что неудивительно, в шкафчике для сумок в музыкальном магазине на Руа Кариока), «Джолин» Долли Партон (несмотря на то что группа «Белые полосы» еще не добралась до Бразилии, о чем мы все равно не знали), «Солнце не будет светить» Эла Грина (потому что мы тащились от я знаю, я знаю, я знаю, я знаю, я знаю, я знаю, я знаю в середине песни) и, разумеется, «Я буду жить» несравненной Глории Гейнор. Кьяра предложила еще, чтобы мы спели «Я побывала в раю, но никогда не была в себе», но мы мудро отказались, подозревая, что за этим стоит злой умысел.
Ежедневно под живописными полотнами, изображающими тропических райских птиц в типичном для Бразилии стиле, собиралась небольшая толпа оживленных людей, которые, казалось, никогда не работали. Они наблюдали за нашими репетициями, критиковали и время от времени давали совершенно ненужные советы.
Группа поддержки состояла из нескольких человек: Густаво — не только владелец репетиционного пространства, но также признанный и всеми уважаемый поклонник искусства, Фабио — опытный артист и звезда кабаре в Лапе, Фиммер — потрясающая датская пианистка, автор серьезного исследования о музыке народов мира и единственная из нас обладательница диплома о музыкальном образовании, да еще два парня, потерявшие голову от Доминик и решительно утверждавшие, что любые звуки прекрасны, если только вылетают из ее рта.
Первый день прошел хорошо, мы с Доминик не могли прийти в себя от изумления, обнаружив, что способны даже воспроизводить мелодию. Группа поддержки то и дело начинала аплодировать и расхваливать нас на все лады. В результате мы и сами начали верить, что выступление в кабаре будет удачным и превзойдет наши ожидания. Мы посматривали на Фогетту и расценивали его сдержанные кивки как знак одобрения. Мы пели, маршировали и танцевали, придавали лицам трагическое выражение и лежали после обеда, чтобы успокоить нервы. Мы хвалили и поддерживали друг друга и обсуждали, как истратим первый гонорар.
К концу первого дня сладостный вкус успеха на губах и языке явственно ощущался. Мы чувствовали, как он дрожит в горле, когда мы берем последнюю ноту… Будь со мною навек… Будь со мною навек… О, будь со мною НАВЕЕЕК! И пусть вечность начнется СЕЙЧААААААААС!
После первых нескольких песен Фабио узурпировал функции нашего продюсера и начал руководить репетицией с энергией и рвением американского кинорежиссера. Нацепив теннисный козырек, он расхаживал перед импровизированной сценой, а когда нам случалось сфальшивить, размахивал длинной дирижерской палочкой и кричал: «Нет, нет, НЕТ!!!» Густаво взвалил на себя обязанности креатив-директора — он сидел в своем белом халате на полосатой кушетке (имитация шкуры зебры), руки на коленях, глаза закрыты, голова мягко клонится из стороны в сторону. Несколько раз заглядывал и Паулу, тот самый безумный актер, но Густаво его выставил, потому что, глядя на нас, он начинал истерически хохотать. «Он ненормальный, конечно, просто ненормальный», — торопливо заверил нас Густаво, увидев гневно раздувающиеся ноздри дивы Доминик.
К вечеру Фогетта попытался было вернуть нас к реальности (мы с Доминик начали обсуждать, как нас следует объявлять, чье имя должно идти первым и что звучит лучше: «Доминик и Кармен» или «Кармен и Доминик»), но было слишком поздно. Густаво уже скрылся у себя, ему не терпелось начать обдумывать меню банкета в честь выпуска нашего диска. Фабио выторговывал большие кредиты в местном баре, а парни, поклонники Доминик, приглашали своих друзей посмотреть на нас и пообщаться, пока мы не стали слишком знаменитыми и недоступными. Только на лице Фиммер читалось сомнение. Однако сама она сорвала голос на праздниках, предвосхищавших Карнавал, и потому не могла противопоставить свою нордическую озабоченность адскому бразильскому энтузиазму.
Следующий день разительно контрастировал с первым, и репетиции проходили ужасно тяжело. С раннего утра нас одолевали мрачные предчувствия и дурные предзнаменования. У дверей повис гнилостный запах дохлого животного, и никто не мог понять, откуда он исходит. Ротвейлеры весь день сходили с ума, яростно бросались на прохожих и выли из-за непонятного запаха. Мы с Доминик прокручивали в уме самые ужасные сценарии нашего провала, возвращаясь к самому чудовищному: полному залу англичан вместо бразильцев, говорящих по-португальски. Я уж не говорю о том, что мы наконец начали ощущать какую-то легкую странность и неловкость ситуации: ведь невесть почему мы обе решили, что можем выступать в качестве певиц в самой музыкальной и поющей стране мира.
Я закурила сигарету — двадцать третью за день. Как бы то ни было, слишком поздно было пускаться в объяснения и что-то предпринимать. До выступления оставалось меньше тридцати шести часов, а Фогетта не казался человеком, способным отменять его из-за того, что мы вдруг струхнули и засомневались в своих музыкальных способностях. «Шоу должно продолжаться», — заявил он с профессиональным энтузиазмом.
В полдень забежал Фабио, и мы дико поцапались по поводу настолько мелочному, что я сейчас даже припомнить его не могу. Он в сотый раз за месяц заявил, что бросит меня, — и хотя всякий, кому пришлось иметь дело с латиноамериканцами, к этому привычен, на сей раз он подгадал как нельзя более некстати.
— Спасибо тебе большущее, милый, за то, что испортил мне настроение накануне выступления. Как же все-таки это несправедливо, — посетовала я.
— Жизнь вообще несправедлива, — с великолепной бразильской непоследовательностью отреагировал он.
Потом мы с Доминик сидели на кухне Густаво, горевали из-за того, как непредсказуемы, нелогичны и необъяснимы бразильцы, и даже сочинили симпатичную песенку под названием «Сердце на веревочке», которую в полной мере смогла бы оценить и аудитория, не говорящая по-английски (Сердце на веревочке. Сердце на веревочке. Бросайся в бой только, если можешь победить. Сердце на веревочке. Сердце на вере-оооо-вочке!). Мы распевали ее, пока собаки не перестали выть и не начали лаять на нас. В конце концов снова появился Фогетта. Поскольку группа поддержки во второй день блистала своим отсутствием, осыпать нас комплиментами и строить радужные планы на будущее было некому, соответственно, мы пришли к ясному и беспощадному выводу, что поем откровенно плохо. В «Полном сердечном затмении» ни я, ни Доминик не вытягивали верхние ноты, «Солнце не будет светить» звучала бедно и пустовато без тяжелых рифов электрогитары и, как метко заметила Кьяра, без мужского негритянского голоса. А африканизированная версия «Я буду жить», состряпанная нами по совету Фабио, звучанием напоминала час кормления зверей в зоопарке.