Тарантул (худ. А. В. Яркин)
Шрифт:
– Как – помер? Что ты врешь!
– Ой, не вру… ой, не вру…
Старуха села на ближайшую табуретку и, не скрывая слез, горько заплакала.
Потрясенный страшным известием, солдат долго молчал.
– Как же так… – растерянно проговорил он, – такой молодой.
– Молодой, молодой… – всхлипывая и сморкаясь, подтвердила сиделка. – Совсем еще мальчик… Не довелось, сердешному, дожить до победы… А ведь как хотел!.. «Бабушка, – говорит, – Алексеевна, скоро мы фашистов из-под Ленинграда прогоним… Обязательно, – говорит, – прогоним…»
Но
– Ну ладно… – сквозь зубы проговорил он. – Поправиться бы только поскорей…
25. СМЕРТЬ
В кабинете директора шло совещание, когда зазвонил телефон. Трубку снял главный инженер завода, сидевший поблизости, и, прикрывая микрофон ладонью руки, тихо сказал:
– Алло. Позвоните, пожалуйста, поздней. Сейчас он занят. А в чем дело? Да что вы говорите! Неожиданность… Хорошо, я ему передам.
Повесив трубку, главный инженер нагнулся к директору и шепотом передал содержание разговора. Выступавший в это время начальник участка замолчал, ожидая, когда внимание и слух директора освободятся. В комнате наступила тишина. По выражению лица главного инженера все почувствовали, что произошло нечто серьезное. Брови директора нахмурились.
– Товарищи, – сказал он, поднимая зачем-то руку, – я должен сообщить вам тяжелую весть. Погиб Кожух…
– Отец? – вырвалось у мастера, работавшего вместе с Васиным отцом до войны.
– Нет. Сын. Вася Кожух.
– Так ведь говорили, что он ничего, поправляется.
– Да. Но вчера во время обстрела он погиб.
– Доканали, гады…
И опять наступила тишина. Все присутствующие знали Кожуха, воевавшего сейчас на фронте, знали его жену, знали и Васю, работавшего в лаборатории завода. Героическое поведение мальчика, спасавшего от пожара цех, полученные при этом тяжелые ожоги были не единственной причиной, почему Васю знали и любили. За год работы он показал себя достойной сменой и настоящим патриотом.
– Одну минуточку, – сказал директор, берясь за трубку местного телефона. – Дайте мне комитет комсомола. Кто это говорит?.. Вот что, Сычева… Мне сейчас сообщили из госпиталя, что Вася Кожух погиб… Нет, умер… Ну конечно, совсем… Да ты подожди. Слушай. Пошли сейчас ребят, и перевезите тело на завод… Верно. Комсомольские похороны… Что?.. А где вам удобней?.. Нет, в лаборатории нельзя. Лучше всего у вас в комитете… Давай организуй. – Окончив разговор, директор повернулся к председателю завкома*: – Николай Михайлович, а тебе придется взять на себя… Надо матери сообщить. Подготовить.
– Ой… Не умею я, товарищи, – приложив руку к груди, плаксиво сказал предзавкома. – Женские слезы для меня хуже всего…
– Особого умения тут и не нужно. Ничего, ничего, она ленинградка.
– Ты, Николай Михайлович, привык больше о премиях людям сообщать, – глухо произнес секретарь парткома* и встал. – Я скажу матери.
Два
Вечером, вернувшись домой, Степа застал чем-то рассерженную мать.
– И где это тебя черти носят! – набросилась она на сына. – Где ты пропадаешь целый день?
– Ну, мама, чего ты кричишь? Я же по делу хожу.
– Знать ничего не знаю!.. И не ври! Никаких дел у тебя нет. Работать надо, а ты где-то болтаешься.
– Так я же по поручению завода…
– Ох, господи, господи! Обстрел за обстрелом идет, а ему и горя мало. Попадешь под снаряд, как Василий…
– Так Ваську же на заводе ранило, во время работы, – возразил Степа. – Ничего, скоро он поправится.
– Поправится, дожидай!.. Бегаешь где-то, собак гоняешь и даже не знаешь, что его завтра хоронят.
– Чего ты болтаешь… Кого хоронят?
– Васю.
– Да ты что!
– Вот еще Фома неверный*. Русским языком я тебе говорю. Убили Васю в госпитале во время обстрела. Сегодня лежит на заводе в комитете комсомола, а завтра похороны.
Минуты три Степа не мог произнести ни одного слова. Варвара Васильевна продолжала говорить о том, как она сегодня ходила проведать Наталью, как та сидит возле стола и не отрываясь смотрит на сына, словно ждет, что он откроет глаза и глянет на нее, как она спокойно, без слез отвечала ей… Но Степа не слышал. Он как бы раздвоился. В голове у него вместе с пульсом стучали слова: «Васька умер. Васьки нет», – но понять он их не мог. Где-то глубоко в памяти стоял живой, веселый, решительный Васька, и, сколько бы ни долбила эта страшная мысль в одну точку, она не могла проникнуть в сознание.
«То есть как это нет Васьки? А куда он может деваться? Ну да, я видел, что лежит он забинтованный в больнице. Ну и что? Поправится и встанет. Ноги у него целы… А когда кончится война, мы начнем вместе учиться. Ведь мы так решили…»
«Васька умер. Васьки нет», – настойчиво стучала страшная мысль. «Ну и что? Сейчас умер, а потом опять будет жить», – протестовал Степа всем своим существом и никак не мог представить, что Васька ушел из жизни навсегда.
– Мам, я пойду… – с трудом выговорил он.
– Куда ты пойдешь?
– Я пойду… Надо к Мишке сходить, – сказал он, хотя точно знал, что Алексеев дома не ночует.
– Поел бы сначала. Голодный ведь, – возразила Варвара Васильевна, но, видя, что сыну сейчас не до еды, не стала удерживать.
Степа вышел во двор, невольно взглянул на темные окна комнаты, где жили Кожухи, и вспомнил о Васькиной просьбе укрепить в окнах фанерки и заклеить их газетой для тепла. А он до сих пор этого не сделал. Не выполнил последнюю просьбу друга. Какое страшное слово – «последняя»!