Татуировка с тризубом
Шрифт:
Все это
меня
совершенно
не
удивляло.
Совершенно.
Впрочем, не один только Андрухович искал для Украины более утонченной формы. В заведении, где я пил кофе, кто-то нарисовал на стене Ивано-Франковск еще тех времен, когда он назывался Станиславов. Или же, по-немецки, Станислау. Или же, по-украински, Станиславив. Как кому нравится. Широкий проспект, дома. Изображение было перерисовано с какой-то почтовой открытки и выглядело довольно отчаянным. Как если бы кто-то, не умея того, начал вызывать духов. Как если бы практиковал культ прошлого, рисуя на стене его изображения и рассчитывая на его повторное пришествие. На парузию [90] прошлого. Из динамиков звучало дешевое диско, не помню даже, то ли русскоязычное, то ли украинское. Кофе подали действительно хороший, только вся эта стилизация "под Вену" тоже была слишком уж отчаянной. С этими чашечками, с этими малюсенькими пироженками, с этим кланяющимся официантом и выгнутыми в A и E [91] спинками стульев. Все это было культом карго [92] и призывом духов. А на улице булыжники мостовой призывали человека к реальности, рекламы призывали, витрины тоже призывали – все призывало. Я вышел из кафе. По булыжной мостовой шла дамочка с собачкой, которая не лаяла, а хрюкала словно поросенок.
90
Парузия – вообще-то Второе пришествие Христа (от греч. paron, причастие pareimi – присутствовать). Но в философии Платона – это наличие идеи в вещах. То есть, это и второе пришествие прошлого, но и наличие прошлого в настоящем. -
91
Странные, оставшиеся от очень-очень древних славян звуки польского языка. Сами по себе звучат "в нос": Он и Ен. В буквосочетаниях могут звучать по-разному. Щерек прав, "выгнутые" какие-то звуки. Ну и эти хвостики у букв…
92
Культ карго или карго-культ (англ. cargo cult — поклонение грузу), также религия самолётопоклонников или культ Даров небесных — термин, которым называют группу религиозных движений в Меланезии. В культах карго верят, что западные товары (карго, англ. груз) созданы духами предков и предназначены для меланезийского народа. Считается, что белые люди нечестным путём получили контроль над этими предметами. В культах карго проводятся ритуалы, похожие на действия белых, чтобы этих предметов стало больше. Культ карго является проявлением "магического мышления»".
– Википедия
Спрошу обо всем этом у Андруховича, размышлял я в отчаянии.
Пусть мне скажет.
Пусть скажет, как он со всем этим справляется.
Так вот, на Андруховиче были красные штаны, на плече – рюкзак, и был он очень мил. От него в подарок я получил книги, так что мне было очень даже приятно. Я не кадил перед ним ладан, что, мол, "о яаа, вы мой любимый писатель, о яааа, у меня имеются все ваши книжки", поскольку тогда он чувствовал бы себя глупо, а мне не хотелось ставить его в подобную ситуацию. Мы походили по Франковску, немного пообнюхивались. Вот как-то не слишком, честно говоря, он, по-моему, этому Франковску соответствовал, это я Андруховича имею в виду. Положа руку на сердце – не сильно. Как-то так – нет. Я глядел на него и думал про Эгона Альта, про его выдуманное жилище в берлинском Кройцберге или Пренцлауэр Берге. Не помню, где тот его Эгон Альт проживал. Думал я о Карле-Йозефе Цумбруннене из Двенадцати обручей. О немецком муже Ады Цитрины из Перверсии, который вез украинских героев Андруховича через Баварию на своем лоснящемся автомобиле.
Мы немного поболтали о том, о сем, потом пошли в небольшую пивную.
– Пан Юрий, - задал я вопрос, - и как вы справляетесь? Со всем этим.
– С чем? – спросил он, а я ему сказал: об этой бесформенности, об этом кипящем отсутствии порядка, который, словно капельница, напитывает в вены вечное беспокойство и чувство угрозы, исходящее откуда-то, ну да, нечего тут притворяться: из антимира, антизапада. То есть – поскольку именно так все раскладывается в восточноевропейских страхах – с востока. О той неумелости и невозможности, которая все время напоминает нам, что мы так сильно хотели, а оно вот как-то, блин, не выходит, из-за чего бытие так сильно нас грузит. О том, как встаешь утром, вздыхаешь и говоришь: "бли-и-и-ин", потому что за тяжелыми шторами нас ждет не солнечное сияние, а еще более тяжелый день.
– Но погодите, это как, сейчас? – Он был по-настоящему изумлен. – Ну, когда-то, это понятно. Но сейчас? Сейчас-то ведь уже лучше. Сейчас это… э…
– Лучше… - отшатнулся я. – Ну, немного оно да, но все так же… ведь Олелько, ведь Попель, ведь Эгон Альт… ведь вся эта невозможность укорениться в… Эта жизнь в вечном несогласии с…
– А знаете что, - развалился тот на стуле. – Когда я возвращаюсь на Украину, допустим, из Германии, Австрии, да откуда угодно, то обычно приезжаю на львовский вокзал. И вот там имеется одно такое заведение, если выходить с перронов, то справа – туалеты, прямо – зал для VIP-пассажиров, а вот слева, за банкоматами, как раз то вот заведение. И я всегда туда захожу. Заведение ужасное. Сразу же в нос бьет запах всей этой нездоровой еды; но я захожу, присаживаюсь и заказываю себе коньяк и кофе. Именно там я пью свой первый украинский кофе и запиваю коньяком. И смотрю на все это. Привыкаю, - вот что он мне сказал.
А что еще должен был он сказать.
Во Львове, потому что, когда ездишь по западной Украине, то всегда, хочешь или не хочешь, возвращаешься во Львов, я пошел в то самое заведение, о котором рассказывал Андрухович. Справа – туалеты, слева – банкоматы, а вот за банкоматами – действительно: смрад паршивой жратвы и перегорелого, старого масла. Я пошел, заказал кофе и коньяк. Вот где он, размышлял я, садится, если все столики завалены людьми, лопающими подогретый борщ и котлеты.
– Можно? – спросил я у какой-то могучего, налитого загривка, который запихивался шашлыком. Тот поглядел на меня разочарованно, неприязненно, но эта неприязнь не была такой уж невыносимой, и что-то буркнул. В одинаковой мере это могло быть и "иди нахуй", и "можно", только выбор у меня был не особенно большой, пришлось предположить,Ю что это – "можно", ведь глупо было бы просто уйти..
Короче, уселся я за столиком и глядел. Загривок съел свой шашлык и ушел, а я глядел. На уставшую барменшу за стойкой, на какую-то молодую парочку с громадными сумками, делящуюся борщом и пивом, на каких-то поляков в горных ботинках, которые вошли, сморщили носы и ушли; на старичка, который вошел, поглядел на цены, затем долго еще к ним приглядывался, после чего тоже вышел; на какого-то паренька в тренировочном костюме, который заказал борщ, получил, попробовал, очень вежливо заметил, что тот холодный, так что борщ у него забрали, подогрели посильнее, отдали, и паренек очень культурно за это поблагодарил и съел. А потом вошли милиционеры. Странно как-то вошли, не вполне понятно – зачем. Вошли, и вроде бы смотрел, чего тут имеется поесть, но вообще-то как-то странно глядели на людей. Что так они вроде как проголодались, чего-то бы и поели, только на самом деле они кого-то разыскивают. Выглядели они при этом словно ни на что не способные шпионы из ситкомов, так что люди, поедающие свои шницели, картошку, шашлыки и борщи начали пофыркивать.
Мусоров это немного обидело, и они ушли.
Tiempo santo
Вообще-то говоря, мне было сложно представить революцию во Львове. Во Львове? Ведь здесь по кафе только сплетни разносят, а не революцию делают. Такой вот стереотип. Что ничего тут нет, одни только кафешки, кофе, пиво по вечерам, какая-то водочка, ужин. Театр, концерт. Культура – не война. Какой еще театр? Какой концерт? Какое кино? Кинотеатров – как кот наплакал, фильмов еще меньше. Какой-то кинотеатр имеется в центре города, к тому же, в том же самом здании, что и военное учреждение, так что сразу же после входа в двери в глаза бьет снимок президента государства и главнокомандующих вооруженных сил, и у всех такие серьезные лица, и в глазах у них бремя ответственности за страну, и тебе тут же делается как-то глупо, что ты хочешь идти смотреть какой-то там фильм, терять время, в то время как они здесь так серьезно висят, а рядом – государственный герб, какие-то занавеси, словно на школьной линейке, ведь государственная символика не может обойтись без драпировки, что же это за государство без драпировки.
Другой кинотеатр, не рекламируемый как студийный, "затерянный в путанице узеньких улочек старого города, а только обычный, коммерческий кинотеатр в торговом комплексе King Cross в предместьях. Туда едешь ночью, ну да, сквозь черную украинскую ночь, заходишь в комплекс через стеклянную дверь, включаешься в кругооборот мирового капитализма, ведь в этом комплексе-галерее, понятное дело, точно так же, как и во всех остальных торговых комплексах Европы, да, скорее всего, и в мире. Когда-нибудь, думаешь ты себе, в будущем туристы станут посещать древние торговые комплексы-галереи точно так же, как сейчас посещают старые города, ведь это же точно то же, вот только, думаешь ты, а что они там будут осматривать? Может, таблички: "бутик с обувью, начало XXI века", манекены, изображающих посетителей, одетые в народные костюмы типа "восточная Европа", конец одного тысячелетия – начало другого. Или же мужские тренировочные костюмы, какие-то мокасины, кожаный пиджак и кожаный головной убор (и неважно, что и одно, и другое из искусственной кожи), вечернее дамское платье, потому что у творцов этого скансена из будущего торговая галерея попутается с галереей изобразительного искусства, и все у них смешается, и они не будут знать, что есть что, и, не желая переживать "определенные неудачи", они не станут рисковать и оденут дам – на всякий случай – в вечерний туалет, чтобы никто ничего не сказал, и чтобы не было неудач. Вот что еще, размышляешь ты, может быть в такой галерее – ресторан с суши, первая половина XXI века. На табличке надпись, что в эти времена в восточной Европе имел место апокалипсис и полнейшее отсутствие веры в то, будто бы восточные европейцы сами в состоянии выдумать нечто осмысленное, так что пришлось обратиться к другим, сформированным культурам, чтобы черпать от них образцы, чтобы, хотя бы на миг, хотя бы поедая суши в заведении, притворяющемся японским, почувствовать, что имеешь дело с чем-то таким, что обладает формой, в связи с чем, его можно не стыдиться. Вот как раз в таких местах львовские кинотеатры и находятся. То есть – ничего особенного, как везде.
Так вот, во Львове все всегда твердили: нет, у нас ничего не будет, у нас по кафешкам сидят, а не бегают по улицам, чтобы машины палить. Вот и сидят; когда все начиналось, тоже сидели.
Выглядело это жутковато. Пивные были забиты, люди сидели над бокалами и пялились в висящие на стенах телевизоры, а на них горел Майдан. В режиме реального времени. А в воздухе уже чувствовалось, что и во Львов это уже идет. Что вот-вот что-то случится. Между заполненными пивными в центре и по пустым, холодным улицам за пределами старого города бегали худые говнюки в велосипедных шлемах и масках с черепушками на лицах. На спинах у них болтались рюкзаки, из которых высовывались различного рода дрыны: начиная с бейсбольных бит, заканчивая тяжелыми арматуринами, обвязанными веревкой на рукоятках. На ногах – наколенники. Выглядели они словно гадкие дети из песен "Misfits" [93] . Словно обкурившиеся панки. Только здесь речь об этом не ша: это был стиль Майдана. И эти львовские пацаны переоделись в своих. Не в каких-то там американских рэперов или хипстеров: это именно с Украины в том сезоне шел самый заебательский стиль. Именно майданный стиль был самым cool. Нет ничего более стильного, чем революция.
93
Misfits — американская панк-рок-группа, образованная в 1977 году в городке Лоди, штат Нью-Джерси, стала основателем хоррор-панка, а также оказала большое влияние на хэви-метал, и на рок в целом. Коллектив не раз распадался, менял состав участников, в который в разное время входило много легендарных музыкантов. В итоге из оригинального состава почти никого не осталось, кроме бессменного басиста Джерри Онли.
– Википедия
Я ходил по улицам, а они обгоняли меня на своих велосипедах, куда-то спеша, таинственно перемигиваясь над обрезами платков. А милиции на улицах не было. Ни единого мусора. Ни-че-го.
Львовский Майдан находился на проспекте Свободы, все время там толкали речи, а когда на какое-то время заканчивались лозунги, которыми здесь жонглировали, когда всем уже надоедало кричать "Слава Україні - героям слава" и петь государственный гимн – тогда попросту врубали большой телеэкран на котором шла прямая телетрансляция из Киева. На экране оранжевым цветом горели майданные шины. Этот оранжевый мотив врывался в холодную, восточно-европейскую темно-синюю реальность.